Отрочество

Верка пришла в школу заплаканная. Я очень хорошо это помню, у нее и так были всегда грустные глаза, а в тот понедельник она пришла откровенно заплаканная. Нет, зареванная. И было ощущение, что что-то в её жизни сломалось. 

И были всякие девчоночьи перешептывания весь день. А ничего нет противнее этого шептания по углам, особенно когда ты в нем не участвуешь. Но в середине дня отчаянная новость дошла и до меня. Машку увезли! 

Как это? Увезли? Ей не три года и не пять, нам на тот момент было уже лет по 14. Увезли? Куда? Как это? Увезли?!!!

В Израиль… 

Так началась отъездная волна в моём восприятии – Машку увезли, Машку, Машку Фрегер. Больше она не сидит за мной на истории. Больше не смеется заразительно на перемене, а иногда и на уроке. У неё был самый веселый и искренний девчоночий смех. Я надеюсь, что такой смех у неё и остался. 

 

У меня очень мало школьных фотографий. Но вдруг (бывают ли на самом деле такие совпадения?) из ящика выпали две или три черно-белые карточки. Девчонки! Еще почти что маленькие, лица еще округло-детские. Но уже взрослеем, уже делаем вид, изо всех сил делаем какой-то вид. У кого мы были на очередных посиделках, не помню. Сплетничали мы всегда на удивление мало, в основном просто валяли дурака. Фотографировал кто-то из нас, и это очень заметно: где-то внизу кадра – хохочущие лица и большое-большое пустое пространство стены, около которой мы сидели. 

Машка на этих фотографиях есть, хохочет своим удивительно звонким и заразительным смехом. Они сидят рядом с Веркой, повернувшись друг к другу выразительными носатыми профилями. 

 

Говорили тогда, что Машу именно увезли в Израиль. Что ехать туда жить она не хотела, и что ей сказали, будто поедут на время. В гости. А остались навсегда. Я не знаю, правда ли это, и наверняка найдутся люди, которые знают, как на самом деле уехала Фряга. Но тогда, в тот день, когда Верка пришла с зареванным и абсолютно потерянным лицом, мне пересказали эту историю именно так. 

Она была первая из нашего класса, кто уехал. Может быть, тот день был одним из рубежей в моей жизни, потому что в конце 80-х, когда нам было по 13-14 лет, существовало только одно понятие - «уехал навсегда». Навсегда, то есть с возможностью вырваться в гости лет через десять. В лучшем случае. А уж про то, что мы когда-нибудь сможем сами поехать Туда и увидеться, не могло быть и речи. 

«Навсегда и никогда» – вот слова, которые нельзя просто так осознать, их надо пережить. Или, напротив, не пережить и потерять самый задорный вдох своего детского смеха. Машка сидела прямо за мной на истории, а теперь она больше за мной не сидит. Это звучит так, как будто я говорю о смерти, но в конце 80-х расставание для нас и было подобно частичной смерти. Всё равно никогда не увидимся. 

 

А потом был очень странный урок литературы, когда Елена Дмитриевна зашла как-то торопливо в класс и сказала, что есть возможность передать Машке с оказией письмо. И мы можем писать – кто хочет. Урока не было, была тишина. Я никогда с Машкой особо не дружила, но мне казалось важным сказать ей хоть несколько слов. Мы здесь. Мы есть. И мы ждем. 

 

Ходил слух, что спектакль «Сирано де Бержерак» замысливался как спектакль для Мишки Мендлина и Машки Фрегер. Сирано и Роксана. Не знаю, правда ли это, и это всё равно – они уехали оба. Просто Мишка уехал чуть позже. И «Сирано» оказался очень тяжелым на подъем спектаклем, в котором я так и не сыграла. Наверное, просто потому, что не должна была. 

 

Нам выпало на долю очень много проводов, безмолвных, безвестных, которые мы не организовывали официально, потому что не умели еще прощаться. Уехал, уехала, уехали, уезжали из разных параллелей, уезжали братья и сестры. Не только Мишка Мендлин, но и Аня, не только Машка Фрегер, но и шкет Антошка, который вечно путался у нас где-то под ногами. Катя Барбаш. Однофамильцы Боря и Маша Рабиновичи. Лешка Зингер. Сашка Новик и его высокие, красивые братья (почему-то мне запомнилось, что их было трое, хотя могу и ошибаться). Вадик Брик то ли уехал, то ли просто ушел из нашей школы, вот тут не помню. Марик Харитонов. В Израиль. В Штаты. Уехал, уехал, уехала, уехали… 

Мне было очень больно. Конечно, к этому привыкаешь, привыкаешь, что из твоего класса выбывают люди, но привыкнуть к этому все-таки было нельзя. Никак. 

Мы проводили только Мишку Мендлина. Мы хотели что-то ему подарить на память, подарили альбом с фотографиями. Написали там что-то. В общем, обычный такой школярский подарок. А он уезжал уже совсем не школяром, он уже заранее повзрослел для той, новой, жизни. Он продолжал ходить в школу, уже практически сидя на чемоданах, не доставая ни учебников, ни тетрадей, но ходил. Очень зло смотрел на всех, но казалось иногда, что через минуту он заплачет. И помню, как он прокричал в своём злом задоре: «А хотите, я сожгу классный журнал? Мне уже ничего за это не будет!!!» 

Журнал уцелел. Мишка уехал. С ним почти никто не поддерживал переписку… Он был самый родной для многих из нас, самый. Зачем было так рвать со всем и со всеми, спрашиваю я себя теперь. Наверное, чтобы не было так больно терять навсегда. Ведь никто не мог предположить, что все изменится, и страшное «навсегда» превратится… Да ни во что не превратится. Просто больше этого «навсегда уехал» не существует. Но с Мишкой почти никто не поддерживал переписку… 

 

Я долго писала Машке. Год, наверное, и это казалось долго, особенно если учесть, что письма были только рукописные. Мы не были друзьями здесь, мы стали друзьями по переписке. Может быть, это помогло ей продержаться самый тяжелый период вживания в новую жизнь, в новую землю, потому что потом наше общение сошло на нет. Может быть, это помогло и мне пережить самый тяжелый момент вживания в новый возраст - отрочество. Девчонки выросли. И стали фотографироваться в компании с мальчишками. 

 

Мне вообще довелось много писем написать в последние школьные и первые послешкольные годы. И много писем получить в ответ. А перед тем, как выйти замуж, я решила «расстаться с прежней жизнью», был такой порыв. Я выбросила всю переписку. Может быть, я, конечно, и не решилась на столь радикальный шаг, может быть, эти письма лежат где-нибудь в подвале на даче, но я об этом не помню. А помню о том, как больно было взрослеть, как страшно было терять уверенность в том, что ты знаешь всё. Это неизбежно происходит с каждым, приходит момент, когда больше нет ни одного ответа, а есть только выбор. Я очень много писала об этом, мне писали об этом в ответ. 

Любой подросток переживает подобную «ломку» во время переходного возраста. Но некоторым из нас пришлось разорвать слишком много связей. 

Иногда мне кажется, что я просто не хочу об этом помнить, но все равно помню, потому что я это ПЕРЕжила. Как и все остальные, конечно же. Может быть, я преувеличиваю важность всех этих отъездов, но в тот день Верка пришла в школу с зареванным и опустошенным лицом. И было ощущение, что в её жизни что-то сломалось. 

 

В 1991 году нас занесло в Америку. Мы оказались первой «обменной» группой, которая поехала в благословенный город Тенафлай. До сих пор помню, как Александр Юльевич Волохов бегал по школьным коридорам, подбегал к нам, первым «обменникам», и говорил: «А вы еще ничего не знаете? Правда? Скоро узнаете». 

Лично для меня та поездка была очень тяжелая, потому что мы уезжали из голодной Москвы. «Визитные карточки покупателя». Розыгрыши вещевой лотереи в подъезде – кому достанется куртка, а кому – пара ботинок решал жребий. 300 грамм масла на человека. Теоретического масла. 300 грамм еще более теоретического сыра. Я помню эти продуктовые нормы и буду, наверное, помнить всегда. Только сыну своему рассказывать не буду, потому что он не поверит. 

В Америку надо было брать подарки для принимающей семьи. И это были слезы для наших родителей. 

В Америку надо было брать джинсы, а у нас их не было. Ну, почти не было. Одни на все случаи жизни. 

Елена Дмитриевна Волжина читала нам лекцию на тему «Их нравы». Отдельным пунктом в ней шло положение о том, что в американскую школу нельзя прийти два дня подряд в одной и той же одежде. А мы всего год как вылезли из школьной формы. 

Лично у меня не было элементарного чемодана, чтобы ехать в Америку, и тот, что я взяла с собой, развалился буквально у меня в руках. Правда, были в этом и свои положительные стороны – принимающая американская семья подарила мне новый. Как говорится, пять минут позора – и у меня был невиданный для СССРа зверь – чемодан на колесиках и с поводком. 

Но зато у нас был адрес и телефон одной из «наших» - Иры Крондрод. Нас «сдружила» Елена Дмитриевна, которая взяла нас, четвероклассников, и перезнакомила с десятиклассниками, которых она в тот год выпускала. А потом Ирка уехала в Штаты на учебу. 

Наверное, это был первый момент, когда это страшное «Навсегда-Никогда» перестало существовать. Мы увидели Ирку, мы гуляли с ней по Нью-Йорку, мы ходили в музей, где она подрабатывала в магазине, мы сидели у неё на кухне и мастерили отбивные с салатом. Разговаривали. Почти не спали, потому что хотелось наговориться. 

На память о нашем ночном нью-йоркском разговоре Ирка подарила мне серебряный кулон. Я носила его много лет, потом сняла, а теперь ношу опять. Видимо, выросла. И перестала обижаться на то, что жизнь не оправдала моих ожиданий. 

 

Этот рассказ получился совсем не о школе. Об отрочестве. О переходе в него. Иногда мне кажется, что это самое важное, с чем связана школа, во всяком случае, в моем восприятии и по моим воспоминаниям – это вырастание. 

Мы пришли в школу шести- - семилетками, разбивались по октябрятским звездочкам, дежурный санитар у дверей проверял, чистые ли у учеников руки, а дежурный по классу следил за тем, чтобы доска была чистая, а тряпка – мокрая. 

Мы пришли в четвертый класс, и вдруг оказались в курговороте третьего школьного этажа. Ведь первые три года мы учились только на втором, а на третий нас не пускали дежурные. 

Мы пришли в Отрочество, переступив рубеж 12-13 лет, и сами вдруг стали этим круговоротом. Нас бросало из крайности в крайность. Ссорились навсегда. Мирились отчаянно. Смеялись до коликов. Пёрлись в горы с парашютными самосшитыми палатками. И если уж вещи промокали под дождем, то насквозь и все сразу. И сейчас мне кажется, что только в этом суматошном Отрочестве, но уже где-то на пороге Юности, можно было год репетировать Роксану в «Сирано де Бержераке», но так ни разу и не сыграть. Потому что спектакль замысливался не для тебя, а для уехавших Машки и Мишки. И даже если это не правда, то легенда все равно красивая. 

Елена Минушкина, XVII

 


 

вернуться в раздел "Незабытое"

 вернуться на главную страницу