«Детство и юность должны быть счастливыми»
Елена
Всеволодовна Терещенко,
учитель русского языка и литературы гимназии
1543,
Работает в школе
с 1992 г.
"Прекрасная Елена" - стихи к юбилею ЕВ и статья Миши Кумскова
|
Елена Всеволодовна, расскажите, пожалуйста, о Вашей семье – кто Ваши Вот только что как раз мы с 11-ми классами вернулись из поездки в Петербург. И в какой-то момент стояли кучкой на ветру у метро Владимирская, ожидая экскурсовода, и я, чтобы занять время, рассказывала им «Сказку про девочку Лену», как я это назвала. Девочка Лена родилась в городе Ленинграде, и до пяти лет была уверена, что Ленинград назван, конечно, именно в честь нее. Во всяком случае, мне так нравилось интерпретировать название города. И вообще, «Ленинград» мне до сих пор роднее, к «Петербургу» я не очень еще привыкла. А сказка состояла в том, что она родилась в городе Ленинграде на улице Достоевского – экскурсия, на которую мы с ребятами собирались, была как раз в дом-музей писателя на той самой улице Достоевского. И как-то вот так, еще с глубокого детства, когда детей учат запоминать свой адрес, я выучила, что живу на улице Достоевского, дом 1, квартира 3, телефон помню до сих пор наизусть. Выучила, что Достоевский – мой сосед, что дом напротив - это и есть его дом. Бывают странные сближенья! Когда я начала читать Достоевского, и все кругом охали: «тяжело, сложно, такой плотный текст», и это действительно было нелегко, но мне казалось, что я обязана справиться, ведь это же мой сосед! В общем, Достоевского я культивировала в себе всячески. Хотя с возрастом интереснее и ближе мне стал Толстой. Жили мы на улице Достоевского в коммунальной квартире, и это тоже такое отдельное воспоминание детства. Слава Богу, все зощенковские ужасы про коммуналки - это не про нас. Это была квартира на втором этаже, , в которой наша семья занимала одну из трех огромных комнат, с узким коридором буквой “Г”, с интеллигентнейшими соседями, которым нас (меня и брата) мои родители иногда подкидывали, когда им нужно было уходить по делам, в театр или в гости. Наше детство проходило в комнате соседей, удивительных людей. Дядя Сеня, Семен Иванович, и тетя Таня, Татьяна Александровна Коваленко, училась до революции в гимназии, потом работала учительницей математики, пережила Ленинградскую блокаду. И в этой атмосфере, как бы я сейчас сказала, петербургской интеллигенции, той ещё, довоенной, мы с братом очень часто сиживали вечерами. Они с нами занимались чтением, рисованием, поили чаем с булкой с маслом и просто разговаривали. И когда сейчас читаю у Цветаевой, как в детстве «шоколадом пахли шкафы», то в это охотно верю, потому что сама застала это в квартире тети Тани и дяди Сени. У них была классическая обстановка питерской довоенной интеллигентской квартиры – с огромным вольтеровским креслом, с ширмой, с теми самыми пахучими шкафами, полы, натертые мастикой. И мы, дети, тоже просили щётки, которые надевались на ногу, и ими натирался паркет в коридоре. Мы дурачились, танцевали, представляли себя на катке. Вторую комнату нашей коммуналки занимала семья преподавателей - тоже такие вот сближения - из Педагогического института (в который я поступлю после школы), правда, с факультета физики. Так что меня в детстве в квартире окружали сплошные преподаватели! У меня было, в общем, совершенно безоблачное детство, и прекрасные люди вокруг. Мои родители не коренные ленинградцы. По биографиям папы и мамы можно проследить историю нашей страны. Папа, Всеволод Васильевич Терещенко, из Крыма, из города Евпатория, он там родился накануне войны, в 1941 году. Интересно, что мои бабушка и дедушка оказались в Крыму только в 1940 году, а до этого жили на Севере в городе Кировске, на Кольском полуострове. Дедушка - Василий Никитич Терещенко и бабушка - Александра Антоновна Терещенко (Бугаец) тоже оказались в этом Кировске Мурманской области не просто так. Василий Никитич из-под Брянска, село Зерно, 1910 г.р. Его биография – как авантюрно-приключенческий роман. Дедушка был из крепкой крестьянской семьи и, как старший из трех братьев, поехал учиться в Москву в военное училище. Ему было лет 20, когда однажды его вызвал командир и по-человечески, тихо сказал, что пришло извещение, что семья деда подверглась раскулачиванию: «Смотри, дойдут и до тебя! Лучше сам забирай документы и отчисляйся, так будет лучше». Дед Вася так и сделал, он был молод, крепок. Он хорошо понимал, что ехать в это село Зерно не имеет смысла. Единственный, с кем ему удалось сходу восстановить какие-то связи, был его школьный учитель, который волей судеб оказался в Ленинграде. Тот оказался очень оборотистым мужчиной, который приютил деда Васю, но вовлек его в некое полукриминальное существование. Учитель рисовал фальшивые талоны на спецобслуживание в магазинах, в которых можно было покупать хорошие продукты, время-то было очень голодное. Учитель рисовал эти чеки, а дед Вася ходил их отоваривать и приносил продукты. Потом они продукты продавали, то есть, занимались спекуляцией. Однажды это все раскрылось. Дед Вася каким-то чудом отговорился, что, мол, просто увидел на земле эти чеки и взял – сошел за простачка и как-то выкрутился, но осознал, что занимался опасным делом. Чтобы замести следы, куда можно из Ленинграда отправиться? Только еще дальше на север. Так он оказался в городе Кировске. Свою семью он результате через какое-то время все-таки нашел, тоже на севере, кажется. В Кировске он устроился на какую-то базу снабженцем. В столовой при этой базе он и познакомился с моей бабушкой Шурой. Она родом из-под Кременчуга, была самой младшей из огромной крестьянской семьи – 14-ым ребенком! Бабушка очень рано лишилась матери, и всю заботу о ней взяли на себя старшие дети, и в этом Кировске она жила в семье своего старшего брата, Пантелея. Жилось ей там достаточно тяжело – как гласят наши семейные предания, сам Пантелей был добрый и прекрасный человек, а вот его жена – какой-то совершеннейшей мегерой и злыдней. Шура буквально с 15 лет работала. У нее было только начальное образование. И всю свою жизнь бабушка очень стеснялась своей необразованности, пыталась это как-то исправить. Писала она очень трогательно. В мои времена было принято бабушкам писать письма, и мы с бабушкой все время находились в переписке. Я, еще девчонкой, уже конечно понимала, что ее письма были абсолютно неграмотными, но они были такие трогательные! Она путала буквы, вместо Э писала Е («ето»), дрожащий неуверенный почерк. Но при этом потрясающая женщина, которая не ушла ни в какую тину, ни в какое болото, а всю жизнь трудилась. Семья бабушки была очень бедная, и Пантелей вместе с ней уехал на север в поисках заработка. И там, в Кировске, в 1938 г. у бабушки с дедушкой родилась дочь. Жизнь на севере суровая, с маленьким ребенком тем более, и решили искать новое место жительства в краях, где потеплее и посытнее. Дед Вася ездил в Казахстан, там ему не понравилось, а вот в Крыму - очень даже. В 1940 переехали, в 1941 родился их второй ребенок – мой папа, Сева. Он родился в апреле, а оккупация Крыма началась осенью, в октябре. И бабушка с двумя детьми всю оккупацию провела в Крыму, а дедушку забрали в армию. Деду Васе к началу войны был 31 год, он был призван на военный пункт, новобранцам выдали винтовки времен Первой мировой войны, обмундирование, и они пешком двинулись через Джанкой на материк, и уже где-то в районе Перекопа командиры дали приказ сдаваться, т.к. их часть попала в окружение. Дед не успел сделать ни одного выстрела, как оказался в плену. Осенью 1941 года. Он рассказывал, что первые месяцы плена были вполне такими цивилизованными, их содержали на оцепленной территории, можно было даже послать письмо в Евпаторию, что ты в плену. Бабушка всё узнала, посылки какие-то ему пересылала. В Евпатории в их дом поселили немецкого офицера, который тоже был очень лоялен к семье с маленькими детьми. Но было очень голодно, невозможно выкармливать двух маленьких детей, и тогда бабушка пошла в комендатуру и выпросила разрешение на выезд из города в деревню, где продуктов побольше. Ей разрешили. А деревня была необычной. Недалеко от города Саки еще до войны была такая «еврейская» деревня, в которой жили караимы – интересный народ, тюркский по происхождению, но исповедующий иудаизм. И какой-то богатейший караим-меценат еще до революции выстроил хорошую комфортную деревню для своих земляков. Во время оккупации она была брошена. И бабушка с сестрой и детьми поселились в одном из этих домов, завели козу. К этому моменту положение было критическое, потому что ее сын, мой папа, которому был годик, начал делать первые шаги, а потом настолько отощал (у него был дикий рахит), что перестал ходить, и бабушка испугалась, что потеряет ребенка. И там в деревне, с козой и огородом, они с сестрой детей подняли. Мне кажется, что главные причины всех проблем со здоровьем моего папы, особенно с ногами, в этом голодном детстве. Дедушка смог из плена сбежать. Самое фантастическое то, что он потом примкнул к частям Красной Армии и воевал, был пулемётчиком, потом минометчиком. На сайте архива «Подвиг Народа» мы с братом разыскали наградное свидетельство – Терещенко Василий Никитич был награжден орденом Красной Звезды в 1944 году. Нам он ничего об этом не рассказывал. В результате он закончил войну в звании ефрейтора, у него было очень тяжелое ранение в ногу. В мирное время оно напоминало о себе, рана очень серьезно задела какие-то ткани. Сколько себя помню, он об этой ране всегда пекся, и в старости ему раненую ногу ампутировали, когда ему уже было под 80 лет. Это была тяжелая история: в конце жизни он оказался инвалидом, без ноги, в коляске. А человек был очень деятельный, энергичный, хозяин, все всегда делал сам. Мое с братом детство проходило в Евпатории – каждый год нас отправляли к бабушке с дедушкой на часть лета (они вернулись после оккупации в свой дом.). Какие это блаженные воспоминания! Об этой беленой хатке из ракушечника за белым глухим забором, за которым персиковый сад, помидоры величиной с голову ребенка, курятник. Дедушка был человек земли, любил возделывать, хозяйничать, все своими руками делал, чинил, обожал живность – всегда у него коты какие-то жили, как-то раз он птенца сороки подобрал, и эта сорока у нас жила на радость детям. При этом они с бабушкой жили очень нелюдимо, я никогда у них не видела гостей, никогда мы не ходили в гости. Мы с братом обожали сад рядом с домом, море, прыжки с пирса, ловлю на леску бычков, по утрам крики молочницы «маа-лаа-коо!» Я Крым обожаю с детства. Приезжал папа на машине, мы колесили по всему Крыму и вокруг: водопады, Ай Петри, Батилиман, Ласпи, заповедник Аскания-Нова в Херсонской обл. - это места моего детства. Море, Евпатория, Севастополь – это все родное очень. В Севастополе до сих пор моя тетя живет. |
|
|
|
|
|
А мои бабушка и дедушка по маминой линии, были совершенно другими людьми. Если жизнь приучила евпаторийских бабушку и дедушку жить достаточно замкнуто и нелюдимо, то мамины родители жили с «дверями нараспашку». Моя мама, Ирина Владимировна, родом из города Иваново. Ее родителей зовут Владимир Александрович Швецов 1903 г.р. и Глафира Александровна Швецова (Цыплова) 1912 г.р.. Ездить в Иваново я тоже в детстве обожала. Бабушка жила в очень интересном доме в центре города, недалеко от вокзала, и дома там трехэтажные, где первый этаж кирпичный, второй бревенчатый, а третий – такая деревянная мансардочка. Бабушкина квартира была на втором этаже, с огромной застекленной террасой. Между домами были наделы земли, которые относились к каждой квартире, и дворы примыкали к садам. У бабушки с дедушкой был огромный (так мне казалось, когда я была маленькая) сад – яблони, вишни. В этом саду выросла моя мама, потом росли мы с братом. Как сейчас помню заросли малины, вкус до оскомины во рту кислых вишен, которые мы ели без разрешения, и легкая трудовая повинность в виде прополки и поливки. В саду стоял столик, скамеечки, гамак. Там очень любили собираться бабушка, дедушка, родственники, гости. Я помню, как накрывался стол с наливочками, которые дедушка сам делал из яблок и вишни, на гамаке с вышитыми подушками раскачивались дети или дамы, вокруг – шумная компания. Заводился патефон. Помню ящик с пластинками: там впервые я услышала пластинку с мелодией Рио-Рита, были пластинки с Шаляпиным, Руслановой, любимыми певцами моего дедушки – Утесовым, Карузо. Мамина родня прекрасно пела, играла на всех музыкальных инструментах, которые были под рукой, - аккордеон, гитара, фортепиано. Пианино было трофейное, купленное после войны в комиссионке, оно стояло в гостиной, рядом пальма в кадке – совершенно такой мещанский быт в лучшем понимании этого слова, с ковровыми дорожками, с плюшевыми красными креслами, с резными ручками, бархатными портьерами, с женщинами, которые в молодости на фотографиях выглядят как актрисы немого кино. Вот это все родня моей мамы. У бабушки Глафиры Александровны было три сестры и брат. Они сами родом из города Шуя недалеко от Иваново, и в шуйский дом мы тоже ездили, к моей прабабушке, она была еще жива. А что такое Шуя в те времена? Ну вот, когда читаешь рассказы Леонида Андреева о слободках, вот это оно. Куры на улице, колонка, булыжная мостовая, окна с «оборочками», как я в детстве называла все резные наличники, вишневые сады, собаки. Дом, в который когда входишь, сыростью из погреба несет, а в погребе, конечно, квашеная капуста, огурчики, я не знаю что еще, и бесконечные угощения. Ивановская родня, все ивановские женщины – это какие-то удивительные умелицы! Стряпали пироги из ничего, шили, кроили, вязали, вышивали! У бабушки в доме все шторы, скатерти, думочки, покрывала – все было своими руками вышито. В детстве все, чему я научилась такому рукодельному, - это только от бабушки, но, к сожалению, у меня совершенно нет к этому тяги, склонности. Я умею, но могу без этого прожить. Дедушка работал, как и все в Иванове, в текстильной промышленности, был химиком и заведовал чем-то химическим, технологическим, связанным с красителями. Когда началась война, все химики (как например и медики) сразу стали военнообязанными, все опасались применения фашистами химического оружия, но этого не произошло. Фабрику из Иваново эвакуировали в местечко Флорищи Владимирской обл., и дедушка был начальником в том отделе, куда пришла работать бабушка. А бабушка была на 9 лет его моложе и просто красавица, ну вот я говорю – точно актриса немого кино, что она, что ее сестры, просто как на подбор. Губки бантиком, волнистая прядь волос. Как она говорила, из-за нее даже стрелялся какой-то милиционер. Роковая женщина, ни дать – ни взять. Высшего образования она так и не получила. Когда закончила школу и хотела поступать в вуз, не смогла этого сделать, потому что тогда детям из семьи служащих высшее образование было получить сложно, приоритет был у крестьянских и рабочих детей. А ее отец, Александр Тихонович Цыплов был счетоводом, бухгалтером, т.е. служащим. Так что бабушка закончила только химический техникум. В жизни бабушки с дедушкой была страшная трагедия – смерть сына. Кроме моей мамы, был у них еще сын, очень одаренный парень, Саша. Несчастный случай, он умер студентом, как раз накануне моего рождения, в 1968 году. В подростковом возрасте он с моей мамой издавал рукописные юмористические журналы, которые я потом в детстве с удовольствие изучала. Рисовал, писал, фотографировал, сам проявлял фотографии, играл в музыкальной джазбанде. Очень компанейский парень. У меня же главные воспоминания об Иваново – это воспоминания о свободе, которая там у нас, у детей, была. Именно там я узнала, что такое двор, дворовая компания, дворовая культура. В Евпатории мы жили за белым забором и выходили в город, к морю или на базар только со взрослыми, а в Иванове мы были полностью предоставлены сами себе. И мы с этой дворовой разновозрастной компанией бегали по всему городу, бегали в кино – сколько фильмов я именно там пересмотрела! Бегали в соседние дворы, где был аттракцион гигантские шаги. Можно было ставить ногу в петлю и кружиться до одурения, мы катались на трамвае – было у нас такое развлечение, а трамваи тогда были такие дребезжащие, со стуком, идущие вдоль улочек, которые я обожала, потому что тогда еще в центре Иваново было очень много деревянных домов, в два этажа, с гераньками на окошках, с вишневыми и яблоневыми садами, которые из-за заборов видны. И вот на трамвае едешь, все дребезжит, звонок звенит, ветки по стеклам задевают – ну просто восторг! Ездили до парка, где на речке купались и загорали. Одни! Сейчас себе представить это трудно. Надо сказать, что еще у бабушки с дедушкой была очень хорошая библиотека. В дождливые дни я эту библиотеку изучала: Брокгауз и Эфрон, собрания сочинений и даже книжки с дореволюционным шрифтом. У них была прекрасная коллекция пластинок, и на веранде мы с братом их слушали. И еще я, как всякая девочка, любила рыться в бабушкином сундуке. У нее действительно был большой кованый сундук, доставшийся, наверное, в приданое, и чего там только не было! Какие-то немыслимые женские шляпки 20-30 годов, времен бабушкиной молодости, какие-то потрясающие лакированные туфли, бусы. Я очень любила пасмурные дни. Все пахнет нафталином, скрипучие шкафы с зеркалами, все можно примерить и себя в зеркале увидеть тоже минимум актрисой, конечно. А еще из достопримечательностей дома был большой радиоприемник, который занимал весь письменный стол, с двумя ручками и проволокой, закинутой за форточку, которая выполняла роль антенны, и с загадочными надписями “Амстердам”, “Лондон”, “Париж”. Проводить время около этого радиоприемника мы тоже очень любили, слушая музыку и голоса на непонятных языках, а больше – вой радиоволн. В комнате стояли кровати с металлическими шишечками, с подзорами и обязательно поставленной уголочком подушечкой, бабушка ее накрывала ажурной сеточкой. Когда я смотрю фильмы о том времени и вижу это все, мне очень нравится, потому что я помню, что так было. |
|
|
|
|
|
Мои родители встретились в Иваново. Мама – человек, всю жизнь любящий гостей, общение, лыжи, каток, кросс – так прошли все годы в институте, и компания была большая, шумная. Училась в Ивановском химико-технологическом институте, она у меня технолог, химик, инженер, а папа из Евпатории приехал учиться в институт тоже в Иваново, как это ни удивительно. Почему именно в Иваново? Вообще, он мечтал о Ленинграде, и потом осуществил эту мечту, о ЛЭТИ (Ленинградский электро-технический институт), его интересовала электроника, но туда он не поступил. Год он не захотел терять, и тогда его сестра, которая училась в Иванове в педагогическом институте, позвала его к себе. Ну и вот в студенческих компаниях они с мамой пересеклись и поженились в 1966 году. А после папа все-таки поступил в ленинградский институт и распределение получил тоже в Ленинград. В отличие от мамы, которая после своего института поехала по распределению работать в Витебск, чуть ли не на два года. В 1968 году уже родилась я, а в 1970 - брат. Когда у родителей появилась возможность получить отдельную кооперативную квартиру, мы уехали в новый район, в новостройку. Строительные пустыри, подъёмные краны, грязь, метро нет, но зато все новое и своё. Это район бывшего Комендантского аэродрома, за Чёрной речкой, на севере, сейчас там метро Пионерская. А в начале XX века, до Первой мировой войны, тут, действительно, осуществляли полеты самые первые авиаторы, был ипподром. Картинка за окном, мягко говоря, отличалась от картинки за окном на родной улице Достоевского. Я восьмилетняя тогда хорошо поняла, что прежние прогулки по улице Достоевского с папой за руку (нас одних с опаской отпускали гулять возле бойкого Кузнечного рынка) закончились. С переездом в новостройку мифами стали и страшилки, связанные с Кузнечным рынком и цыганами, которые ходили по квартирам, продавали какие-то вещи, и нам, детям, строго-настрого говорилось, что ни за что на свете с цыганами нельзя общаться, двери не открывать (а мы открывали и разговаривали!). А на вечерних прогулках с папой за руку среди сплошных и красивых каменных домов с эркерами и лепниной (я уже тогда заглядывалась на них – в каком бы мне жить), самым любимым был маршрут до «дома с медведями». Было такое здание в стиле модерн, фонари около парадной были медведями, держащими дерево. Просто обожаю этот дом. Как я потом узнала, до революции это был корпус механического завода Зигеля. И вот из этого архитектурного рая мы попали в район панельных коробок. Но я тогда не воспринимала это как что-то отрицательное. Там началась абсолютная воля и свобода. Брат младше меня на два года, мы практически ровесники, и, как все дети, мы лазили по стройкам, строили какие-то плоты, ловили головастиков – в общем, такое городское детство. |
|
|
Мы с братом Антоном
|
|
|
ШКОЛА Там мы я пошли в школу номер 57, собственно, ее я и закончила. Это когда я попала в Москву, то узнала, сколько сакральности содержится в словах “школа номер 57”, а в Ленинграде – абсолютно обычная дворовая школа. Но я ее очень любила, я вообще очень любила учиться, мне очень везло на учителей, и эта обычная дворовая школа дала мне очень много. Знания взять можно везде, если есть само желание их брать. Я очень полюбила литературу в старших классах, потому что к нам пришла учительница Татьяна Михайловна Иванова. Она начала давать нам материал на серьезном уровне, во взаимосвязях, материал, который выходил за рамки советской школьной программы. Я же училась я с 1975 по 1985 год, то есть ровно до Перестройки. И у Татьяны Михайловны был факультатив, где мы с ней читали и обсуждали поэзию Ахматовой, Цветаевой, повести Юрия Трифонова. Она рассказывала нам о Булгакове, Пастернаке, Солженицыне. А на обычных уроках по утвержденной программе мы учили наизусть В.И.Ленина «Памяти Герцена». Всё, как положено. Да, мы изучали статью Ленина “Три источника и три составные части марксизма”, бесконечного Горького, “Молодую гвардию” Фадеева, “Поднятую целину” Шолохова, даже «Цемент» Ф.Гладкова я читала в 10 классе! А благодаря Татьяне Михайловне чувствовалось, что есть что-то другое, интереснее. От ее факультатива возникло ощущение огромного мира литературы, культуры, где все связано, где одно влияет на другое, это был глоток свежего воздуха. Татьяна Михайловна была человеком очень независимым, категоричным, требовательным, очень волевой и сильной личностью, очень неуживчивым человеком. Уже потом, общаясь с ней за рамками школы (я приезжала к ней домой, и мы пытались поддерживать отношения), я поняла, что из каких-то школ ее просто просили уйти. В нашей школе она тоже не ужилась, буквально через два года после нашего выпуска, она тоже вынуждена была уйти. Но ей самой действительно настолько была интересна литература, что, когда она видела, что хоть в ком-то из ее учеников, появляется отклик, она выкладывалась до конца, она очень это ценила. А что нужно ребенку? Чтобы его ценили. И когда ты чувствуешь, что тебя ценят, у тебя крылья вырастают за спиной. Да, именно она во многом определила мой выбор института и профессии.
А ведь когда что-то запрещено, наверное, в этом есть дополнительный стимул к изучению? Стимул, который нынешним школьникам не знаком. Конечно. Я всем своим сегодняшним ученикам говорю: когда что-то запрещено и труднодоступно, это же вызывает такой интерес! Например, во времена моего детства была труднодоступна книжка «Мифы Древней Греции» Куна, родители одолжили ее у коллег на работе на два, что ли, дня. Так мы читали ее и вслух, и про себя, не отрываясь. А потом жалко было с нею расставаться. А уже в институте, помню, мы покупали только что изданные где-то в Петрозаводске на плохой бумаге книжечки Гумилева, Мандельштама, это же было счастье абсолютное! Они до сих пор у меня затрепанные стоят на полке. Это счастье, которое действительно не доступно современному школьнику, который кликнет в инете – и все получит, не выходя не то что из дома, а даже не вставая со стула. А мы гонялись, передавали друг другу, в очередь записывались. Я помню, Пастернака и Солженицына так читала в институте. Тоже передавали друг другу эти отпечатанные листы. Это рождало чувство сопричастности с чем-то важным и не всем доступным. В школе была пионерская и комсомольская организации, обязательные политинформации. Совершенно было очевидно, какие типы личностей возглавляют у нас школьную комсомольскую организацию. Типичные такие мальчики-карьеристы, идущие по головам своих друзей, говорящие то, что нужно, а не то, что думают. А потом, куря за углом, рассказывали скабрезные анекдоты. Ужаснее комсомольских собраний я просто представить себе не могу действа. Термин такой был – «прорабатывать». Прорабатывать – это значит собирать актив пионерской или комсомольской организации и стыдить какого-нибудь несчастного, который или прогуливает, или плохо учится, или, не дай Бог, курит или пьет. За это обычно ругали.
А разве не вы сами выбирали, кого “прорабатывать”? Начало 80-х годов – это эпоха такой полнейшей безынициативности общества. Поэтому все спускалось сверху, за нас решали, кого прорабатывать. Я всегда старалась улизнуть с этих собраний, потому что занималась спортом, и у меня всегда была отговорка “я на тренировку”. Но я застала это ужасное чувство неловкости, формализма, ведь все понимали, что собрание ничего не исправит. Те, кого прорабатывали, делились на две категории: одни рыдали, потому что им было ужасно стыдно, и ты, естественно, начинал их жалеть, а другие были настолько прожженные, защищенные люди, которых уже не первый раз прорабатывали, они всю эту формальность проглатывали. Так что это абсолютно не работало. Еще пример такой формальности, когда меня принимали в комсомол. Я же была вся такая отличница, активистка, примерная, и прочее, и меня вместе с передовой группой направили в райком комсомола на утверждение принятия в члены ВЛКСМ, и там мы сдавали экзамен на знание всяких основ. Я помню, как готовились к этому экзамену и передавали друг другу такое сакральное знание: если тебя спросят, кто возглавляет городскую комсомольскую организацию в Ленинграде, то это Матвиенко, а следующий вопрос был просто на завал – мужчина это или женщина? И поэтому подсказывали друг другу: «Выучи, что Матвиенко – это женщина!» Вот в какие годы я была на пороге комсомольской юности! Теперь-то я знаю, что это за женщина, даже знаю, что ее зовут Валентина Ивановна, а тогда меня, такую всю распрекрасную, готовую к сдаче экзамена, районный комитет не принял в комсомол только из-за того, что мне еще не исполнилось положенных 14 лет. Мне было очень обидно: я в райком приехала со спортивной сумкой, т.к. у меня в тот день были соревнования, и вместо того чтобы настраиваться на выступление, я испытывала ярость, потому что всех приняли в комсомол, а меня нет. Только из-за формальности – возраста! И меня в общем потоке приняли потом осенью, без всяких комиссий. |
|
|
Когда я училась во 2-м классе, к нам в класс пришла тренер и стала отбирать по физическим данным девочек для занятий спортивной гимнастикой. Я с удовольствием прозанималась год спортивной гимнастикой, но меня забраковали: во-первых, я ужасно боялась высоты, поэтому на брусьях, на верхней перекладине, я просто отказывалась что-либо делать. Горжусь собой, что преодолела страх бревна. Оно тоже высоко, но не так. На бревне я очень многое умела, у меня даже была грамота и медаль за соревнования на юношеские разряды. Все мне нравилось, кроме брусьев, и тренер сказала, что, раз такой страх ребенок испытывает, то не надо мучиться. Она была очень хорошая тренер, Марьяна Андреевна Фокина, и она утешила моих родителей: «вы такие высокие, и ваша дочь тоже еще будет расти, а в спортивной гимнастике высокий рост не нужен, очень вам рекомендую или балет, хореографическое училище, или художественная гимнастика». А я уже как-то настроилась именно на спортивную гимнастику, мне все очень нравилось – особенно прыгать на батуте, делать сальто, компания очень нравилась. В общем, я родителям сказала: бросать нельзя, определяйте меня или в балет, или в художественную гимнастику срочно, я готова ко всему! И вообще, у меня была романтическая мечта стать балериной еще с детского сада, когда родители меня впервые сводили на балет, как сейчас помню, на “Золушку” в Кировский (ныне Мариинский) театр. До сих пор помню свои впечатления: я была заворожена, мне понравилось абсолютно все. И даже мальчики в трико, которых многие дети воспринимают как странно одетых – меня не смутило ничего, мне понравилась и музыка, и декорации, и то, что происходило на сцене. Когда мы с папой вышли со спектакля, было очень холодно, наверное, январь. Мы стояли на остановке трамвая, и я думаю: чем я хуже балерин? – и прямо на остановке начала садиться на шпагат, а на мне были брюки, сшитые моей ивановской бабушкой, брюки треснули от моего шпагата, и папа не знал, что делать, как спасать ребенка от холода. Папа эту историю потом часто, смеясь, рассказывал. Я очень хотела, чтобы родители отвели меня в Вагановское училище, тем более, оно было рядом, но на семейном совете папа сказал – ни за что! И я ему за это очень сейчас благодарна. Балет я очень люблю, интересуюсь им, и у меня есть свои пристрастия, но я понимаю, какой это каторжный труд. И даже не труд меня смущает, я понимаю, что в театре, в балете очень многое зависит от случая, от удачи, и у меня среди подруг есть две артистки балета, которые окончили одна Вагановское, другая Московское хореографическое училище. Все детство они не ели, пахали, следили за фигурой, потом танцевали, а балетный век очень короткий, не каждая может потом заниматься преподаванием. Не хочу их обидеть, но то, как сложилась их судьба, а они обе очень на мой взгляд талантливые, и интересные, и данные у них потрясающие, мне как-то кажется, что это неправильно и несправедливо. В итоге с 3 по 8 класс я очень серьезно занималась художественной гимнастикой, сдавала на разряды, ездила на соревнования, на сборы по две тренировки в день, каждое лето месяц в спортивном лагере под Ленинградом, где по три тренировки в день. Все мне очень нравилось. В 6 классе я выполнила норму кандидата в мастера спорта, мне было 12 лет! И тут случилась первая заминка, которая мне не понравилась. После того, как ты сдаешь нормативы кандидата (КМС), нужно сдавать на мастера спорта. Понятно, что это такое престижное звание, хочется быть мастером спорта, но по возрасту (опять этот возраст!) я не имела права. Присвоение звания мастера спорта шло с каких-то там положенных лет, я не помню со скольки, но точно не с 12. И поэтому я просто два года выступала по какой-то совершенно мне непонятной юниорской программе. Можно было это расценивать как то, что ты отрабатываешь свое мастерство, но почему-то в те годы это меня совершенно не устраивало, мне казалось, что я топчусь на месте, а плюс ко всему спорт стал отнимать очень много времени, а мне же нравилось учиться, да еще в 8 классе к нам как раз пришла Татьяна Михайловна, которая меня литературой просто очаровала. И тогда в конце 8 класса, перед какими-то очередными сборами, я подумала и просто в одночасье перестала ходить на тренировки! Мне звонила мой тренер, уговаривала меня и моих родителей, а я решила, что нет, что как-то в спорте я всего, чего хотела, добилась, а желание звания мастера спорта уже остыло за эти два года. Но и потом действительно, чтобы получить мастера спорта, надо было бы уже совсем иначе впахивать. Я видела, как это достигается: жить в гостиницах, не дома, на сборах, в общежитиях каких-то, много тренироваться с чужими тренерами – там готовят совсем уже другие тренера, настроенные на профессиональный уровень. Наша советская тренерская школа абсолютно беспощадная, все это было через слезы, через боль, обзывания, подзатыльники, унижение – видимо, с целью, чтобы в тебе заговорила какая-то амбиция, а во мне она почему-то не заговаривала, я только очень расстраивалась. Вероятно, все-таки большой спорт не для меня, хотя спорт мне очень много дал. Во-первых, организованность, потому что спорт очень дисциплинирует, во-вторых, выдержку и владение своими эмоциями, потому что без этого нельзя в спорте, мое терпение оттуда же. Ну и очень хороших людей, с которыми я подружилась, будучи в команде, некоторые из девчонок до сих пор мои самые верные друзья. А к спорту я вернулась потом в институте. Когда я закончила школу и поступила в Педагогический институт имени Герцена в Ленинграде, я тут же, естественно, вместо физкультуры записалась в институтскую команду по художественной гимнастике. И там встретила очень многих знакомых по предыдущим соревнованиям, и это, конечно, была очень хорошая пора в жизни. Потому что задубеть мое тело не успело, мышцы все вспомнили. Перерыв в два года в юном возрасте нестрашен, форма очень быстро восстановилась – в общем, все время, пока я училась в институте, я занималась гимнастикой уже в составе команды института. Самое интересное, что тренировались мы в самом центре Ленинграда, около Эрмитажа, в особняке Строганова (в нем находился спорткомитет города). Особняк выходит парадным подъездом на Миллионную улицу, а непарадным – на набережную Мойки. И в этом зале, с наборным паркетом, с колоннами, с зеркалами до потолка, с нишей для хора и оркестра, с видом на Музей-квартиру Пушкина на Мойке, 12, стоял рояль, наша аккомпаниатор нам играла, а мы швыряли свои булавы, мячики, обручи. Кромешный вандализм, конечно, кому в голову пришло, чтобы девочки тренировались в бальном зале, но зато было очень красиво, антуражно и атмосферно. Я до сих пор очень спортивный человек. |
|
|
|
|
|
ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ ИНСТИТУТ Все достаточно случайно. Конечно, в детстве я играла в школу, рассаживала игрушки, вела дневники у них, но все равно, все сложилось случайно. Мне хотелось поступить в ленинградский университет на филфак, я туда ездила на день открытых дверей. С замиранием сердца входила в это здание Двенадцати коллегий на Васильевском острове. Я даже не могла себе представить, что я могу там учиться. Как-то мне казалось, что это что-то запредельно высокое, не для меня, простецкой девчонки, и поэтому, чтобы не рисковать, я подала документы в Педагогический институт, в университет даже не пробовала. Поступать в два места было нельзя. И в институт я поступила очень легко. Вообще, я ни о чем не жалею никогда. Мы учились уже во время Перестройки, и мы это время воспринимали с энтузиазмом: стало можно публично говорить на многие темы, которые в советские годы были под запретом, – началась гласность. Появились ранее не издаваемые книжки, которые можно было покупать на развалах, и стипендии хватало на это все и еще на то, чтобы маме с папой отдать, и самой питаться в буфете, и в Москву на день съездить по студенческому тарифу за 3 рубля. Но сложившийся у меня в голове, благодаря Татьяне Михайловне, образ филолога-мятежника, как такого диссидентствующего человека в рубашке в клеточку и с бородой, абсолютно не совпал с тем, что я увидела в институте в 1985 году. Я увидела мужчин в костюмах, с галстуками, с портфелями, дам с прическами как у чиновниц. Когда учились на 2 курсе, мы с подругой выпустили неформальную стенгазету, посвященную очередной годовщине комсомола. Мы взяли у своих сокурсников интервью: «Как ты относишься к комсомолу, что дала тебе комсомольская организация?», и студенты очень честно (уже был 1986 год) ответили все, что думали. Мы это записали, вырезали, наклеили, не спали всю ночь. Помню, в коммунальной квартире моей подруги на Невском проспекте ползали ночью по полу, все это раскладывали, подписывали, и утром, гордые, вывесили эту газету в институте, где она провисела буквально полдня, а потом нас вызвали на партсобрание – прорабатывать. И честно говоря, у меня был шок. Потому что я увидела филологов, тех самых, которые в моем представлении такие все дерзкие, литература ведь учит думать, видеть, быть на стороне униженных и оскорбленных, учит справедливости! – а это было абсолютно номенклатурное заседание, где нас стыдили и прорабатывали. Нас конечно не отчислили. Может, где-то что-то записали, я не знаю, ну «поставили на вид», как минимум. Думаю, если б такое было лет на 10 раньше – я бы не закончила институт. Второй нашей выходкой было то, что мы отказались выходить на коммунистический субботник. Вот тогда я думала, что точно нас отчислят, потому что это уже было откровенное бунтарство с нашей стороны. Это, наверное, очень смешно слышать современным детям, которые с субботника уходят, иногда даже поощряемые родителями, но тогда это действительно именно так воспринималось. В чем было дело? О субботнике нас не предупредили, а надо было долбить лед во дворе институтского корпуса ломом. И мы возмущались, потому что надо предупреждать, мы бы тогда оделись по-другому – сказали мы гордо и не вышли. И это нам абсолютно сошло с рук. Времена стремительно и бесповоротно менялись. Основной преподавательский состав в институте был в советское время, конечно, членами КПСС, ну и тем приятнее и душевнее были те исключения, которые там встречались. Я очень рада, что застала лекции специалиста по литературе второй половины XIX века – Якова Семеновича Билинкиса, он нам читал Толстого, Достоевского, это было очень интересно и глубоко. У нас был потрясающий преподаватель, совершенно неформальный, неакадемический, по литературе XX века, с очень театральной фамилией – Альфонсов Владимир Николаевич. Вот он как раз приходил на лекции в свитере, с косматой бородой, иногда так увлекался, что мы сидели и конспектировали по 4 часа, никто даже и не думал уходить. По зарубежной литературе у нас была просто потрясающая преподавательница, из старой интеллигенции, Нина Яковлевна Дьяконова, супруга Игоря Михайловича Дьяконова, известнейшего востоковеда и лингвиста, который рецензировал все академические издания зарубежных авторов. Она потом была у меня руководителем диплома. А самое грандиозное впечатление – это лекции по древнерусской литературе в исполнении Александра Михайловича Панченко. Это просто гуру, скала! Принимая экзамен, он вальяжно так располагался, курил сигарету, и сквозь ее дым слушал, казалось, вполуха, но слышал все. Лекции он бубнил себе под нос, поэтому я садилась на первый ряд. И когда сейчас я иногда перелистываю свои тетради (а я сохранила все тетрадки, я же такая абсолютная Коробочка) по древнерусской литературе или по зарубежке, смотрю, сколько же имён собственных я написала не так! Потому что тогда еще эти произведения не были прочитаны, а записывала на слух. Боже мой! Я была абсолютной невеждой, поэтому в институте приходилось очень много читать. И это было чтение не для души, а для того, чтобы знать, заполнять пробелы. Но были и совершенно неинтересные предметы в институте, пустые и формальные. Например, методика какая-то, которая, пока не начнешь сам работать в школе, не поймешь, зачем она нужна, какая-то психология… А еще у нас в группе училась дочка Самуила Ароновича Лурье – известного ленинградского филолога, редактора отдела прозы журнала «Нева», на который я тут же подписалась. Он приходил к нам проводить семинары, иногда мы заходили к ним в гости. Через Марьяну Лурье была связь с миром современной литературы. Помню, как поразил меня «Альтист Данилов» В. Орлова, как мы зачитывались романами Окуджавы, как я начала читать Довлатова, как мне нравились поэты Александр Кушнер, Арсений Тарковский, Юрий Левитанский, Елена Шварц, Ирина Знаменская. Тогда же я открыла для себя Набокова и сначала влюбилась в его поэзию… В институте я и сама стала пытаться писать стихи, хотя что-то рождалось еще и в школе… |
|
|
Это школьное:
|
Стихи, написанные на гумпрактиках:
По Золотому кольцу
В Греции:
|
|
|
|
|
167 ШКОЛА Я очень рано начала работать в школе. Уже после практики 3-его курса. Мы с ближайшей подругой устроились на практику в ее бывшую школу, которая находится в Смольнинском районе Ленинграда, на Херсонской улице, школа номер 167. А после практики нас устроили уже почасовиками, потому что вообще не было учителей. Это был 1988 год, я училась на 4 курсе, и нам сразу завели рабочую трудовую книжку. И собственно, вот с 1988 года я работаю в школе. Со своих 20 лет. В этой школе я отработала 4 года. Ну, и это было очень сурово. Настоящее знакомство с профессией! Смольнинский район – это самый центр, Старо-Невский проспект, ведущий к Александро-Невской Лавре, район коммуналок, неполных семей, пьющих отцов и лимитчиков. Интеллигенции там почти не было. Я молодая и неопытная, но желающая работать. У меня был 7 класс, очень сложный возраст. И все, что они слышали вокруг себя, они выдавали в школе, потому что усвоили – гласность, можно говорить все, что хочешь. И эти неокрепшие души и необразованные умы, валили в кучу все подряд: кто ругал Сталина и Советскую власть, кто ругал Горбачева и Перестройку – в общем, это все было такой очень тяжелой мутной пеной. А на самом деле, это просто была такая невоспитанность, которая повергала меня в шок, потому что разница в нравах школьников моего поколения и того, которое я учила, была огромная – тектонический слом просто! У этих детей не было уже никаких авторитетов и идеалов изначально. Наше поколение во многом еще было идеалистами, а эти уже были маленькие скептики и практичные люди. Теперь те дети давно сами родители, и я, уже преподавая в нашей гимназии, иногда задумываюсь, что нынешние дети – это дети тех детей. Школу тогда сотрясало от экспериментов: Амонашвили, Шаталов, Ильин (с его ученицами я училась на одном курсе). «Эксперимент» же в нашей школе, в которой я работала, состоял в том, что количество минут на урок сократилось с 45 до 35 минут. Что преследовал этот «эксперимент», я не знаю. За 35 минут дать материал и научить чему-то ребенка очень сложно, особенно когда у тебя классы по 30 с лишним человек, а то и по 40. Были у меня там и второгодники, и мальчики, стоящие на учете в милиции, и те, которые нюхали клей «Момент», несчастные дети, конечно, на самом деле, абсолютно брошенные своими семьями. Меня это удивило тогда, потому что приходили мамы, которые были в два раза меня старше, и говорили: “Ну, вы же учительница, вы их и воспитывайте, вы их и учите, а у нас работа, я так занята, я чертежница, я маляр, мне некогда, у меня халтура, одна тяну троих детей», и так далее. Собственно, я этих детей очень хорошо всех помню. Это были первые мои дети. Они были младше меня буквально на 10 лет. Несмотря на то, что они плевались жеваными бумажками, вступали в пререкания и матерились, я горжусь собой, что умудрялась с ними совершенно искренне заниматься и что-то делать. Мне кажется, что вот тогда, наверное, на этом противостоянии я и приобрела опыт, потому что я все равно вела уроки, все равно собирала тетради, я все равно проводила сочинения, я все равно вызывала родителей, чего я очень не любила делать, но надо. А еще я ставила с ними спектакли! И надо сказать, что, хоть педагогического чуда, конечно, не произошло, чтоб там после спектакля дети решили вдруг “ах, какая учительница” и прям смотрели бы мне в рот и тут же смирно сидели на уроках – нет, конечно, но мне почему-то кажется, что эти спектакли стали очень хорошим воспоминанием у этих детей. Как они готовились к этим спектаклям! Мы ставили “Сорочинскую ярмарку”, и нужно было сделать плетень. Из чего? Ни о какой помощи родителей вообще даже речи не шло. И представляете, вот эти вот 12-13летние мальчишки бегали по всем помойкам, по дворам, собирали какие-то доски, сами сколачивали, девчонки рисовали подсолнухи, кто-то из дома притаскивал глиняный кувшинчик, рушничок – уже, вроде как, и есть какая-то декорация. Костюмы мы вместе ездили брать напрокат в городскую костюмерную. Да, а эту городскую костюмерную мне открыла моя однокурсница, которая бредила режиссурой. Мы в институте все время, каждый год, ставили спектакли – я в них играла, а вот эта Света Берестовицкая режиссировала. Она после института одна из немногих осталась работать в школе, делает это и по сей день очень увлеченно. По иронии судьбы, как-то Юрий Владимирович порекомендовал мне прочитать статью в журнале «Педагогика». Так вот, эту статью написала как раз моя согруппница Света Берестовицкая, кандидат педнаук. |
|
|
|
|
|
ЛЕНИНГРАД Расскажите, пожалуйста, немного о Ленинграде конца 80-х годов. Ваши студенческие годы пришлись ведь на очень интересное время – расцвет русского рока и т.д. Я не скажу, чтобы я была в мейнстриме этого питерского андеграунда. О знаменитом ленинградском рок-клубе, конечно, мы знали, но туда было не попасть официально, а на авантюру я была не способна ради этого. Но была и другая, более доступная площадка – Дворец молодежи, туда мы ходили. И там я в первый раз услышала группу “Аквариум”, и, послушав, поняла, что она мне не нравится. Это было что-то настолько непривычное, что я, как человек очень консервативный, это не восприняла. И только много позже, слушая записи уже дома на кассетах, я вникла в этот необычный стиль, в стеб, в тексты, и полюбила БГ. Конечно, БГ был фигурой важной для меня в то время. Потом появился Шевчук. Безусловно, через все это я прошла и прошла достаточно увлеченно. Что еще было? Огромное количество знакомых мальчиков-фарцовщиков. Фарцевали недалеко от нашего института. Там рядом Казанский собор, Гостиный двор, и все галереи Гостиного двора кишели этими шипящими мальчиками «джинсы-джинсы», «Адидас». Поскольку город портовый, среди моих знакомых были мальчики, окончившие мореходку, которые уходили в рейсы, привозили шмотки. А дальше на квартире можно было - они приглашали к себе на смотрины - поперебирать, попримерять и приобрести дефицитный товар, но очень дорого. И поскольку я деньги родителей своих не то чтобы считала, но была убеждена, что я не в праве тратить больше того, что они считают нужным на меня выделять, в общем, я бывала на смотринах, но практически ничего покупала. Продавали одежду. На пластинки я как-то никогда не попадала. Вдобавок на Невском был очень хороший магазин грамзаписи, где в конце 80-ых уже можно было и Beatles купить. Вот у меня брат – абсолютный меломан, он скупал все пластинки в магазинах. Что еще было? Ну, конечно, мы заново открывали для себя центр Ленинграда. Я была очень увлечена – ходила в лекторий общества «Знание», все записывала, ходила по адресам Ахматовой, ездила с экскурсоводами. Тогда был всплеск новых экскурсионных маршрутов, экскурсоводы водили по городу разных конфессий, городу архитектуры модерна, городу Достоевского, городу Ахматовой. Папа брал для меня на своей работе абонемент в Эрмитаж на лекции по западному искусству, мама – абонемент в Ленинградскую филармонию. Что еще? Ещё я попала на киностудию «Ленфильм» и снималась в массовках, но недолго. Это было романтично: снимался очередной фильм «Доктор Живаго» и белой ночью на булыжной мостовой в Петропавловской крепости я, одетая курсисткой, в толпе демонстрантов распевала «Интернационал». За ночные съемки неплохо платили. Каким был город? Я помню, как город на глазах начал меняться в цветовой гамме: в советское время все ходили в основном в сером, и вдруг в какой-то момент, на уровне моего 6-го класса, я вдруг вижу, что начинают появляться на улице женщины в ярких брюках – это просто било по глазам!, какие-то яркие футболки с надписями, что вообще шокировало, их ведь не было, все наши папы в рубашках ходили. Толпа стала пестреть, стала разнообразной, яркой, модной. |
|
|
|
|
|
АРХЕОЛОГИЧЕСКИЕ ЭКСПЕДИЦИИ А еще, у меня было такое случайно возникшее увлечение - археология. И я напросилась (туда не очень просто было попасть) в археологическую экспедицию исторического факультета МГУ. Мой папа был знаком с начальницей этой экспедиции - Натальей Борисовной Леоновой, которая до сих пор её возглавляет. И я в 1989 году первый раз одна, никого не зная, без всяких мобильных телефонов и Google, без точного адреса нахождения экспедиционной базы предприняла путешествие в неизвестность. Я доехала до Ростова-на-Дону, была очень впечатлена лицом этого города, увидела, что я на Юге, мне был 21 год, и нужно было как-то разобраться, как доехать до того хутора, где находилась экспедиция. Слава Богу, не на попутке поехала, поехала на электричке, вышла среди кукурузных полей. Куда идти – не знаю, но нашла! И потом в эту экспедицию я ездила подряд в течение 6 лет, каждое лето, и это был особый мир, такое место, которое само себя культивировало, мифилогизировало. В папины времена, когда он туда ездил, это была совершенно диссидентствующая среда, такая отдушина для научной интеллигенции (папа работал в НИИ телевидения и занимался разработками ТВ для космоса). Экспедиция располагалась на хуторе Недвиговка, и там, в старом русле Дона, копали стоянку первобытных людей. Это то место, которое в Государственном Историческом Музее в первом зале с мамонтами отмечено как известнейшая древняя стоянка. Вот я тоже там копала, сидела с совочком и кисточкой. Откапывали мы всякие очаги, кремушки и прочее. Но самое важное в этой экспедиции для меня оказалось совсем не археология, а тот мир, который Наталья Борисовна смогла там создать. Это была большая игра взрослых, умных, образованных людей, и я, конечно, в таком обществе не была никогда. Сами себя они называли “Свободный Париж” – хата, печка, баня, кладовка – все было разрисовано видами Парижа. Раскоп с утра, раскоп вечером, и после раскопа начиналось самое приятное – вечерний отдых. Ну и на самом раскопе, конечно, было очень интересно. Потому что все комментировалось, все объяснялось, настоящий археологический экскурс. С Квашенко мы там пересекались несколько сезонов. Он был для меня Андриаша, я для него – Ленка-спортсменка, у всех в этом мире были свои особые имена. (В 43ю школу мы с ним попали потом совершенно независимо друг от друга, и когда столкнулись случайно в учительской – это была яркая встреча! В экспедиции бедро к бедру сидели в раскопе, участвовали в одних шарадах, безумно танцевали под пластинки, а теперь, оказалось, что мы с ним коллеги). Археологи, журналисты, научные сотрудники, поэты (настоящие!), реставраторы, биологи, геологи – самое пестрое собрание, называвшее себя «жителями вольного Парижа», и чем они занимались по вечерам! Некогда я даже с презрением относилась к забавам пионерских затейников: «а давайте вечером соберемся и поиграем!», а в экспедиции от вечерних игр взрослых образованных свободных людей ты получал колоссальное удовольствие! Мы играли в ассоциации, в шарады. Это было так остроумно, так озорно, порой на грани, так смешно! Там были настоящие диссиденты, такие, которые вызывались в комитет (КГБ) за распространение нелегальной литературы, правда, не сидели, слава Богу. В перестроечное время один из них даже стал депутатом ленинградского законодательного собрания. Там каждое лето снимались фильмы-капустники, сперва немые, потом и со звуком. Каждый сезон был посвящен какому-то творческому акту. И там-то я как раз вдруг поняла, какой огромный пласт культуры, истории, литературы мною не изучен! Вокруг меня были очень хорошо образованные люди, что у меня начались такие дикие комплексы! Они говорят о Бродском, они говорят о “Поэме без героя” Ахматовой – а я их не читала! Все зимы потом я наверстывала то, за незнание чего летом краснела. Экспедиция была для меня мощным пинком, чтобы я узнавала что-то новое, развивалась дальше самостоятельно, простите за громкие слова. А дальше – такая типичная история. Ребята, с которыми я там познакомилась, стали моими друзьями, и друг моих друзей оказался в скорости моим мужем, а поскольку он из Москвы, я из Ленинграда, а понятно, что в любом случае жить с родителями, то решили жить в Москве, потому что там больше квартира. Ну и плюс ко всему, муж бросил свою скорую помощь (по образованию он фельдшер) и решил заниматься видом деятельности, к которому чувствовал всю жизнь призвание, а начинать эту деятельность удобнее было в Москве – он мастер музыкальных инструментов. Сейчас он превратился в очень крупного, известного, востребованного мастера-одиночку, делает классические гитары, скрипки, смычки, занимается реставрацией. Очень талантливый человек. Мастеров таких очень мало, все наперечёт. Но тогда это все еще было впереди. |
|
|
|
|
|
МОСКВА Я очень легко приняла решение радикально поменять свою жизнь, переехать в Москву и начать все по новой. Это был 1992 год, и я приехала сюда с твердым намерением – никогда больше не работать в школе, потому что та питерская школа меня просто измучила, измотала. У меня были представления о школе как о каторжном, неблагодарном и бессмысленном труде, когда ты приходишь домой и садишься опять учиться. И так каждый день, даже в выходные. А я человек очень активный, люблю общение – у меня была просто ломка. Мне хочется компании, друзей, подруг, а я звоню и говорю: «Нет, я сижу и проверяю работы, сижу и составляю планы уроков». А параллельно я еще, когда в Питере жила, преподавала аэробику (меня мои спортивные девчонки пристроили), и надо сказать, что мой доход от аэробики был намного больше, чем от школьной деятельности. У меня огромное количество в Питере осталось подруг, которые сделали себе карьеру в фитнесе, шейпинге, во всех этих спортивных направлениях. И я переехала в Москву с твердым намерением посвятить себя именно этому. Я приехала в Москву в конце августа, прямо из Крыма, где у нас было то, что сейчас принято называть свадебным путешествием, хотя то полупоходное приключение даже смешно сейчас так называть. У меня с собой были только походные вещи – желтые, канареечного цвета бриджи, футболка, кеды. В таком виде я и приехала в дом к своей замечательной свекрови, Танечке, которая до сих моя очень хорошая подруга, бабушка моего сына. И как бы сказать… Куда идти работать, я совершенно не понимала. Я пошла в один спортзал, мне сказали: «А где ваш сертификат, что вы имеете право преподавания аэробики?» В Ленинграде-то все знакомы, работаешь по знакомству, никто никаких сертификатов не требует, в то золотое время правовых норм вообще не было, а тут надо какие-то документы, документов нет. Семья мужа какие-то связи подняла, в какой-то частный детский садик меня прибило преподавать физкультуру, и я там даже проработала целый год, но поняла, что это мне совсем не нравится, и поэтому параллельно искала что-то еще. Тогда моя мудрая свекровь сказала: «Леночка, может, пока ты ищешь, чтоб время не терять, давай я тебя пока пристрою работать в школу». А дело в том, что два ее сына (из трех) эту школу закончили. Вот эту самую, 43-ю школу. Один ее сын в своей параллели был очень известной личностью, его звали Коля Ткач, он, к сожалению, умер, когда ему было 19 лет. Он закончил 43-ю школу, поступил на физфак, и в 19 лет его не стало. А младший, Леня Ткач, закончил в1991 году. И поскольку Леня только-только закончил, а Колька оставил в этой школе достаточно яркий след во всех смыслах, был очень талантливый, успешный, по-человечески широкий человек, и красивый безумно, то все их семью хорошо помнили. Таня взяла меня за руку, на мне были канареечного цвета бриджи (ужас вообще, я ж не понимала, куда иду!), и сказала: «Ну, пойдем, я позвонила, Юрий Владимирович тебя примет». И я в святая святых, в кабинет ЮВ, который сидел там в пиджаке, костюме, – вхожу в этих своих желтых бриджах, кедах… «Могу ли я у вас поработать, у меня уже 4 года за спиной!» Смешно вспоминать. В общем, оглядываясь назад, понимаю, что картинка была сюр. «Господин и дроздоножка». И мы с ним беседовали. Юрий Владимирович, узнав, что я из Ленинграда, начал расспрашивать, а что в городе, что в театрах (слава Богу, в театры я ходила, и рассказывала про любимый тогда Малый театр Додина), где школа располагалась. Кстати, я потом узнала, что ту 167 школу, в которой я проработала 4 года, закончили в свое время Лев Додин и Сергей Соловьев. А свекровь стояла в коридоре, ожидая меня, и, как она любит вспоминать, беседовала с чьей-то мамой, которая поинтересовалась, «в какой класс идет Ваша девочка?» И моя Танечка гордо ответила, что «девочка – учительница». Почему-то ЮВ взял меня на работу, хотя мне кажется, мой внешний вид и мой разговор с ним не должен был бы его к этому сподвигнуть. Как я думаю сейчас, это было связано с тем, что в тот год уехала в Америку Елена Дмитриевна Волжина (она как раз и учила Леньку Ткача). Образовалось место, и мне просто очень повезло. |
|
|
| |
|
43 ШКОЛА 1 сентября 1992 года я вышла на работу, мне дали 5 класс, и, хотя это были абсолютно живые дети, я была потрясена после той своей питерской школы, как они подготовлены. Я даже пошла посмотреть на учительницу, которая их из начальной школы такими выпустила. Так я познакомилась с Татьяной Валерьевной Ходовой, Таней, которая, на минуточку, моя ровесница, и это потрясло меня еще больше: что моя ровесница так подготовила детей! Я была просто в восторге, что такое возможно! Начав работать в 43-й школе, я вдруг поняла, что это то место, где я бы сама очень хотела учиться. Вот это именно то, чего мне в моей питерской 57-ой школе очень не хватало. В предыдущей моей питерской школе наличие учительского ребенка в классе почему-то воспринималось как ужас, а здесь в моем классе было сразу четверо таких: Сережа Теплов, Алена Глаголева, Маша Гинзбург, Наташа Лифатова (это дочка завуча начальной школы) В этой же параллели были Витя Куприянов, Катя Лихоталь, Коля Шафрановский, Арсений Поярков. Это параллель 1999 года выпуска. Первый год я отработала, понимая, что мне нужно пахать, чтобы соответствовать уровню этой школы. Меня окружали настоящие «зубры»: Татьяна Владимировна Ивакина, Борис Петрович Гейдман, Галина Петровна Лазаренко, Ольга Евгеньевна Потапова. На второй год мне дали классное руководство, но я провела тех детей всего год и ушла в декрет. И в этом 5 классе я уже вкусила прелести классного руководства со всеми экскурсиями и поездками. Вот Ольга Александровна Ильина – это моя ученица в 5 классе, и Лелик Любимова, и Люба Сабинина, Таня Дегтерёва, Тоня Зикеева, и Саша Смирнов, Маша Гросицкая, Кирилл Назоев. Это был мой первый класс, который я просто обожала. Они были какие-то удивительно деликатные дети. Они чувствовали мою неопытность и молодость, но у меня никогда не было с ними проблем в дисциплине. Абсолютно рабочие уроки и обстановка. Меня курировала Евгения Валентиновна Эткина, учитель физики и школьный методист, которая опекала тогда всех молодых педагогов. Она ходила ко мне на уроки, потом мы их с ней разбирали, я перед ней трепетала, а в то же время именно с ней (она же тоже была очень спортивная) дрыгались на шейпинге в спортзале и танцевали канкан на школьной сцене. Но трепет, когда она мне методически указывала, где я что сделала не так, я очень хорошо помню. В общем, в 43 школе я сперва чувствовала себя больше ученицей, чем учителем.
43 школа в начале 90х годов была совершенно потрясающим местом по скоплению удивительных людей в одной точке. Начиная от Юрия Владимировича, перед которым я, конечно, благоговела абсолютно, трепетала, и это был такой Директор на постаменте, на расстоянии, где-то там наверху. Намного ближе была Лариса Давыдовна, которая имела должность завуча по внеклассной работе, которая с тобой общалась доверительно, входила во все твои сложности. У нас-то в предыдущей школе был командный стиль общения. А у Ларисы Давыдовны: “если вам не сложно, может быть, я бы вас попросила”, сама форма, стиль общения был какой-то совершенно домашний. Как будто с племянницей разговаривает. Помню, в первый год работы ко мне заглядывает кто-то в кабинет и говорит: “вас просит завуч к себе”. И у меня сердце падает вниз, потому что в предыдущей моей школе вызов к завучу - это на ковер, распекать, выговор. На трясущихся ногах вхожу в кабинет. Завучем тогда была Ольга Игоревна Теплова, а Сережа-то Теплов учился у меня в классе, и я думаю, ну что-то, видимо, я не так сделала, и сейчас Ольга Игоревна меня будет распекать. И как сейчас помню, на фоне окна сидит такая тоненькая Ольга Игоревна и говорит: “Елена Всеволодовна, извините, пожалуйста, – это она начинает с этого – я там в расписании вам сделала очень неудобно два «окна» подряд, а у вас потом только 5 урок, извините, я это все вижу, вы не переживайте, при первой же возможности я это постараюсь изменить”. И я помню, что уже даже после слова “извините” я потеряла нить разговора, после этих слов мне уже было все равно – ругать не будут – а уж про какие-то там два окна подряд я вообще думаю: да хоть три, главное, что не ругают. Я попала в интеллигентную среду, где человека принято уважать. Сейчас нам, может, это кажется нормой, сейчас мы даже ходим к завучу требовать, чтобы у нас было поменьше окон, а вот в те времена мне казалось, что такого ну просто не бывает. И это тоже та «традиция гуманных отношений», которая так важна для Юрия Владимировича. Я очень долго на всех учителей смотрела со стороны, а они, наверное, тоже постепенно приглядывались ко мне. Молодая рыжеволосая красавица Ольга Евгеньевна где-то парит, ставит потрясающие спектакли, убивает наповал своими открытыми уроками (как знают поэзию ее ученики!). Борис Петрович Гейдман… Мне казалось, такого не бывает, что рядом с тобой автор учебника ходит, да еще такой классный, подмигивающий, с шуточками! Леонид Александрович Кацва – профи в преподавании истории и веселый, остроумный «сосед» по кабинетам на 2-ом этаже (у меня 19-й, у него тогда 18-й). Татьяна Васильевна Виноградская – удивительно чуткая и утонченная учительница рисования. Галина Петровна Лазаренко, которая в первый год моей работы негласно опекала меня и затаскивала на свои зачёты по русскому языку и экзамены. Много было молодых учителей, мы же все ровесники – Хачатурян, Арнольд, Кузнецов, Ольга Эдуардовна и я. И такой драйв у всех: капустники, спектакли, баскетбольные матчи, походы! Волжиной тогда в школе не было, она на два года в Америке, и Волжина была для меня миф. У нее учился один из братьев мужа, Леня Ткач, который не был, как он сам говорит, ее любимым учеником, но она оставила неизгладимый след в его жизни, определила очень многое в ней. Во всяком случае сейчас 40-летний Леня – это человек, который без книги не может жить, читает очень много. У него и в русской, и в зарубежной литературе свои пристрастия. Он обладает потребностью и той возможностью, которой мы, учителя литературы, не обладаем, – он может читать то, что ему хочется. Я белой завистью ему завидую. Пока я жила в доме свекрови, очень любила ежевечерние разговоры за чашкой чая о Чехове, о Набокове, о Тарковском, обо всем на свете! Очень для меня дорогая и теплая обстановка была, благодаря Леньке в том числе. Так что у меня сразу, в первые же два года, возникло ощущение, что в 43-я школа это большой семейный круг в хорошем смысле этого слова. Было ощущение, что здесь все свои. Все говорят на одном языке, у всех одинаковые представления о хорошем-плохом, одинаковые ориентиры, и жизненные приоритеты. Здесь было принято работать с самоотдачей, заниматься творчеством, что я всегда очень любила. Здесь я наблюдала то, чего у меня никогда не было с детьми, - близкое, неформальное общение учителя и учеников. И мне всегда казалось, что это очень здорово. Здесь были потрясающие педсоветы. На этих педсоветах действительно обсуждали насущные проблемы, открыто и смело говорили о недостатках, высказывали критику, и это было для меня внове. Я таких педсоветов никогда не видела. Меня поразило внимание к ученику, которое было на уровне педагогического коллектива. Я увидела, какие все разные, у всех свое мнение на конкретную педагогическую ситуацию, но как все выслушивают друг друга, хоть и последнее слово все равно за Юрием Владимировичем. И у меня, когда я сюда попала, возникло ощущение, что у меня появляется шанс вписаться в некую систему, которая дает потрясающий результат, ради чего и стоит учить детей в школе. Чтобы был какой-то результат в формировании личности человека, с его представлением о мире, об обществе, о самом себе. Здесь я почувствовала, что у моей работы есть смысл, и очень важный смысл. Но тогда я не успела тогда вписаться в коллектив, потому что ушла в декрет. Получилось так, что я ушла в декрет, а Елена Дмитриевна вернулась из Америки, мы с ней так и не пересеклись, и она взяла тот класс, который я как раз оставила. Она их уже доводила до выпуска. И я помню, с какой тревогой, сидя с ребенком дома, я получала сведения из школы, что она уже чем-то недовольна. А я думала: ну как же я подвела учительницу, совсем не так воспитывала этих детей… Сейчас смешно, но комплексы были дикие у меня. И конечно, я очень рвалась на работу. Идеи со спортивным преподаванием тогда отпали окончательно. Сидя в декрете, я поняла, что хочу вернуться только в школу. Меня свекровь отпускала иногда на школьные спектакли. Я помню тогда “Трудно быть Богом” и “Капитанскую дочку” с потрясающими Квашенко-Пугачевым в цепях и Савельичем-Волоховым. То были спектакли-события, волжинские спектакли. Я даже запомнила имена игравших в спектаклях учеников: Коля Марков, Бочарников, Бархатов, Андрей Смирнов, Маша Поляк. |
|
|
|
|
|
МОЯ ПЕРВАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ (#29) Вернулась я из декрета в 1996 году. И первый же класс – это те, кого потом стали называть «Золотой параллелью». Я вела русский, а литературу Потапова. И вот тут-то через детей, через работу на одном и том же классе, через педсоветы я получила доступ к Ольге Евгеньевне! Это мне дало очень многое. Я видела на своих уроках русского языка, что она делает с ними на литературе, как постепенно изменяется их мышление, стиль речи, как они взрослеют, читают. Среди моих учениц была Алеся Васильева, а это же ученица в кубе, она еще в 5 классе меня поразила тем, насколько она конспектирует все, что ей даешь на уроке. Вот я что-то совершенно факультативно скажу, а у нее на полях уже это записано. И это 5 класс – фантастика! И как только у меня окно (благодаря Тепловой), я скорее к ОЕ на урок. Ну, это, конечно, чудо. И сама ОЕ, ее манера общаться с классом, и то, что она делает, –какое-то волшебство. Конспектируй-не конспектируй – ты все равно эти уроки не повторишь никогда, но я тогда поняла, что можно преподавать литературу совсем иначе, не так, как я привыкла. А через год мне дали классное руководство в 5 классе. Это была первая параллель в в 1543, которую я проучила до 11 класса. 29ая параллель. При работе с этими детьми все наконец стало устанавливаться, я начала обретать силы и избавляться от комплексов, почувствовала уверенность в себе. Но опять же, не просто так, а тоже благодаря кому-то. Тут мне очень помогали родители. Родители, которые стали потом моими друзьями. А, собственно, знакомство с этим классом у меня началось с того, что в сентябре на турслете у меня потерялись дети.
А! Так это был Ваш класс? История знаменитая на всю школу! Да, это был мой класс. История кошмарная! Я думала, что меня теперь-то точно уволят. Класса в начале сентября я еще толком не знала. А тогда турслеты были как организованы? Соревнования по ориентированию в лесу – с картой и компасом, старшеклассники курируют младших, а я просто у костра жду их возвращения. Все пришли, а одной группы нет. Как вы понимаете, никаких мобильных телефонов тогда не было. И когда она не вернулась через 2 часа, и через 3 часа, и уже смеркается, а они не возвращаются, стало понятно, что дело плохо. Ну, в общем, искали их с милицией. Нашли ночью. Они же ушли чуть ли не в футболочках. А в сентябре ночи уже холодные… И нашли их уже укладывающимися в какую-то канавку спать. Ну, в общем, смотреть в глаза родителям, которые не встретили своих детей по возвращении класса с турслета, мне было просто не под силу. Это была Соня Гаврилова, Костя Маркевич, Гоша Лапин, Лиза Филюгина и Саша Пирогова. В общем, спасибо за понимание родителям, потому что после очень большого разбирательства в школе этого ужасного инцидента мама Сони, Юлия Николаевна, стала тем человеком, который очень мне потом помогал во внешкольной жизни класса. Юля – режиссер, и мы, подпитываемые ее энтузиазмом и профессиональными навыками, в 5 классе сделали огромный спектакль “Лев, колдунья и платяной шкаф”, весь класс был задействован. Вот тут-то режиссировал, монтировал декорации, улаживал психологические моменты и очень много работал с детьми папа Али Серегиной – Михаил Алексеевич, Миша. Позже Юля с Соней ушли в другую школу, а вот вместе с дядей Мишей, которого знают очень многие параллели в школе, мы этот класс пестовали от начала до конца. Это первый мой класс, который я довела с 5 по 11, к тому же это был первый гуманитарный класс, который мне доверили. С ними все было уже по-настоящему: бесконечное творчество (ставили спектакли каждый год, творческие зачеты устраивали на всю параллель, новогодние праздники с безумными скачками по коридору в мешках!), выстраивание отношений не только в классе и параллели, но и «по вертикали» (задружились со старшей «золотой» параллелью и даже выше), ежегодные походы и выезды. Именно Михаил Алексеевич научил меня брать на себя ответственность, а я могла всегда рассчитывать на его помощь. Сколько мы с ним и обсуждали происходящее в классе, и спорили, и сколько сделали! Последующие классы каждый по-своему дорог, но первый – он всегда первым остается. И у меня было ощущение какого-то действительно влияния на детей, попытки влияния. Это сейчас я понимаю, что влиять на них очень сложно, а тогда я верила, что могу на них как-то повлиять. Мы и ссорились, и не понимали друг друга, мне казалось, что все бурлит на этом противостоянии, и что я неопытная. Опыт Миши очень помогал в разруливании разных ситуаций, он всегда самоотверженно подставлял плечо. Дети его обожали. Именно с дядей Мишей мы ходили в походы. Вообще, его энергия, его азарт, его песни у костра, фотографии, помощь в постановках, деликатность, умение шутить и все организовывать – это в ту пору был просто подарок мне, такому малоопытному классному руководителю. В то время я просто жила школой, классом, у меня дома все негодовали, потому что телефон звонил в любое время суток, это были родители, дети. Как я сейчас понимаю, это был, безусловно, перебор, но тогда я действительно окунулась в школьную жизнь с головой. Спасибо моей свекрови, что она позволяла мне и в походы ходить, и по городам ездить, потому что мой сын оставался с ней. Именно в том моем первом классе я почувствовала, что работаю не просто в нескольких классах, а в параллели, что это «моя» 29-ая параллель, что у меня появилась своя ниша в этой школе, и меня заметили мои коллеги. Вдобавок именно на этом классе я стала работать с Еленой Дмитриевной (она вела в гумклассе курс зарубежной литературы), и тут мы с ней так плотно работали, так в корыто культуры пятачком их всех, многих даже против воли, тыкали. Это тот класс, где учился блистательный Кирилл Волков, которому, как мне кажется, школа нужна была только для импульса. Он мог и не ходить в школу: пока он болел, он читал столько, что за ним было никому не угнаться. Мог легко сыпать цитатами из протопопа Аввакума или Иосифа Бродского. В той параллели были очень компанейские девчонки, удивительные подруги – вот Варя Павловская, которая меня всегда сражала умением сказать своим одноклассникам так, что все как-то сразу все поймут и все сделают, она как-то удивительно умела находить язык с любым, даже не очень близким ей по духу человеком – потрясающе! Алька Серегина – абсолютная бессребреница такая. Катя Кондратьева невероятно работоспособная и веселая. На каком энтузиазме они играли спектакли! Сколько мы времени с ними тратили на репетиции! Тогда еще мы могли позволить такую роскошь, как работа над ролью (сейчас, мне кажется, уже «на поток» все поставлено, а тогда мы готовили спектакль несколько месяцев). Я никогда не забуду, как мы сними ставили Шекспира – генералку сделали на майских праздниках, и майские праздники выглядели так: мы с Михаилом Алексеевичем просто заперли актовый зал изнутри и сказали, что, пока мы два раза без остановок не прогоним спектакль, никто отсюда не выйдет. И вдруг мы слышим лай собаки за дверями актового зала! Сначала я подумала, что это известный своим актерским мастерством Женя Ташкинов дурачится. И тут один из актеров, Артем Савенков, говорит: “А это, наверное, папа пришел”. Мы открываем двери, а там папа Артема вот с таким черным лохматым псом, который на нас лает, и папа просто: “Обедать пора!” Только так у нас и получился перерыв. Такой вот был энтузиазм. Я сейчас с трудом могу представить себе нынешних детей, которые способны репетировать такое количество времени. Сейчас уже мы, учителя, приспосабливаемся к графику учеников, их занятий вне школы, и в результате часто репетиции получаются на механическое повторение, а тогда работали на качество, работали, пока не отточишь свою сцену, не отшлифуешь свою реплику. И хорошие были спектакли, я их очень люблю вот те, первые. |
|
|
XXIX ПАРАЛЛЕЛЬ
Страница памяти Кирилла Волкова
|
|
|
#37 и #41 параллели А можете продолжить, «Гумкласс – это»? В моем идеальном представлении гумкласс – это локомотив параллели, застрельщик всех творческих дел. Генератор и украшение параллели, тем более что он в основном из девушек состоит. Как-то я привыкла, что именно вокруг гумкласса и начинается общение всей параллели. Пока все параллели, в которых я работала, выглядели именно так, поэтому я это так и вижу. Елена Всеволодовна, а какие они – Ваши гумклассы, чем отличаются от других? Или скажем так – какими Вы их делаете? Какими пытаетесь делать? Я как-то задумалась над тем, что на подростков очень влияет общественно-политическая ситуация в стране. Например, 37-ая параллель была в старших классах очень политизирована, они ходили на митинги, надевали «белые ленточки», по окончании школы были независимыми наблюдателями на выборах, некоторые прошли через общественную работу в штабе оппозиционеров, но прошло всего 4 года, и общественные настроения 41-ой параллели, например, были уже иными, политика и участие в ней ребят не занимали, была какая-то разочарованность и апатия. А некоторых, я помню, например, возмутил подбор текстов Герцена из «Былого и дум» на постановке 2014 года. Они показались им «очерняющими» Россию. Мы долго с ними тогда говорили о том, что значит «любить Родину», и не пришли к единому мнению. Мне вообще кажется, что учителю впрямую повлиять на ребенка невозможно. Можно только показать им, что есть какие-то неизвестные, неведомые им сферы, а примет ли их кто-то из детей – это уже от учителя не зависит. Мне кажется, главное – им не мешать. Потому что любой идущий в гумкласс ребенок, несомненно, имеет какую-то склонность и талант к чтению и анализу прочитанного. И неправильно загонять их в какие-то шаблоны. Вот ЕГЭ сейчас загоняет всех в шаблоны, пиши по заданному, чем проще, тем лучше, в образовании взят курс на стандарты. А гуманитарий всегда индивидуальность, и ему не надо мешать быть собой. Тот материал, что ты им даешь, они все равно пропускают через себя каждый по-своему, интерпретируют и усваивают по-своему. Каждый все равно в свою сторону развивается. Конечно, что-то вылетает из их памяти, забывается, но необходимые навыки все равно вырабатываются. Мне кажется, что в плане выученности, мои нынешние дети крепче, сильнее, ровнее, я знаю, чему я их научила, отвечаю за это качество. Даже если смотреть на эту пресловутую результативность, то нынешние одиннадцатиклассники более рейтинговые, более успешные. В гумклассе нынешней 41-ой параллели 8 победителей и призеров Всероссийской олимпиады по литературе и русскому языку! В гумклассе 37-ой параллели до заключительного этапа Всеросса одна Наташа Уварова дошла. А во времена 29-ой параллели олимпиадное движение вообще только набирало разбег, и талантливейшие Кирилл Волков, Маша Кабанова, Алина Рабинович вообще «мимо» олимпиад проходили. Да, если вспоминать 29 параллель, то научила я их, наверное, меньше и хуже нанешних, а вот наша внеурочная жизнь была ярче. Может, потому что с ними у меня было всё впервые – спектакли, походы, поездки. Никто никого не загонял к костру петь песни – это было совершенно естественно, это объединяло. Мы выезжали на гумпрактики несколькими классами, человек по 80(!). И в Михайловском, помню, грандиозный бал на поляне устроили, даже с полонезом! Да-да, ваш костер притягивал не только Ваш класс и Вашу 29ую параллель. Я помню, как на турслетах наш лагерь всегда оказывался недалеко от вашего, и наших детей, на два года старше 29ых, тоже все время тянуло к вашему костру, это была такая точка сборки. Легкая, дружная, всех принимающая и объединяющая. Да-да, 29ые умели дружить и очень дружили с параллелями выше-ниже года на два. Вплоть до того, что в выпускной альбом ребята разных параллелей писали пожелания друг другу. А костер был действительно центром жизни: тут проводили занятия и лекции, тут готовили супчик, тут спасались от комаров, читали книжки, тут выясняли отношения и объединялись в творческом порыве, тут подпевали берущим в руки гитару, тут люди становились интересны друг другу. А вот 41-ая параллель помнит, как я не могла смириться на Соловках с их постоянным бегством от костра – по палаточкам, по уголочкам, по норкам. Костер, песни, все это уже очень малому кругу ребят было нужно. А сгонять их к костру насильно – ну, это как-то неправильно. Мы говорили об этом с ребятами, спасибо им за честность и доверие. Им тогда нужен был сепаративный костер, «свой». Ничего, перерастут. Так что все гумклассы разные. Кажется, 37-ая параллель у Вас веселая такая была. Да-да-да, они были моей второй параллелью, которую я провела от 5 до 11 класса. В этой параллели учился и мой сын – Коля. Так что это просто дети мои кровные. У меня ни с одним классом не было таких отношений, как с ними. Ставлю большой плюс моему Коле, т.к., конечно, непросто учиться в классе, где классный руководитель – мама. К нашей с ним чести, в 5 классе даже еще не все в классе знали, что мы с ним родственники. Я никогда не расспрашивала Колю о делах и отношениях в классе – он был «кремень» даже там, где этого не требовалось. И поэтому его одноклассники во многом мне доверяли, мне было с ними интересно, и мы очень многое с ними сделали. Это был первый гумкласс, с которым мы осуществили полную программу гумпрактик за границей: Греция, Италия, Франция. Это был мой первый гумкласс, который перешагнул из кабинета в актовый зал на творческих зачетах (боже! что они творили!) Они были очень творческие и артистические, на их творческие зачеты приходила смотреть вся школа. «Дрожжевой закваской» была Женька Кулакова, ей не уступали Лена Логинова, Аксинья Кудряшова, Аля Агаева, Диана Филатова, Влад Кроха. А после того, как Паша Довбня сыграл в капустнике Виталия Дмитриевича Арнольда, никто уже иначе его и не играл, только копируя Пашу. В конце концов, мы с сыном даже играли на одной сцене в капустнике! В 37-ой параллели у меня сложились потрясающие отношения с родителями. Это были настоящие единомышленники, которые видели, понимали и ценили то, что мы делаем в школе. Они шили костюмы, ездили в поездки, составляли хронику и архив жизни класса, могли часами разговаривать о тонкостях восприятия ребенком урока, друга, недруга. У нас с ними каждая беседа напоминала педсовет. Наверное, потому что Вы сами были мамой в этом классе? Может быть. Да, становление их детей и моего ребенка шло параллельно, и мы это как-то по-матерински обсуждали
|
|
|
|
|
|
Елена Всеволодовна, какой в школе самый важный предмет? Литература. А какой еще может быть ответ? Ну, и история в исполнении наших историков. Я правильно понимаю, что каждый учитель литературы создает какой-то свой мир внутри 43 школы, почти не пересекающийся с мирами других учителей литературы? Да, абсолютно. Мне кажется, в этом прелесть и беда нашей кафедры. Потому что порой переход от одного учителя к другому для каких-то учеников определенного склада – восторг, а для каких-то, наоборот, проблема. Действительно, все очень разные и по-своему преподают, но понимание цели все-таки одинаковое. У биологов, у историков, у математиков есть всем понятный и признанный старший, руководящий, а вот про кафедру литературы, кажется, так не скажешь. Ой, на кафедре литературы быть старшим невозможно. Там все старшие. А кто сейчас формально старший? Я. Хотя, конечно, Софья Филипповна не может расстаться с привычкой все отслеживать. А я не могу выработать в себе эту привычку. А когда ты учитель литературы, тебе легче быть классным руководителем или нет? Есть ли какая-то проекция разговоров о мире, о душе во время уроков литературы на жизнь самого класса? Да, наверное. Если говорить о душе ребенка, то учитель литературы и русского языка узнает ее лучше и быстрее учителей других предметов (может, за исключением учителей иностранных языков), потому что даже написанная пятиклассником миниатюра-сочинение по картине в учебнике уже сообщает тебе многое о его внутреннем мире. Любое сочинение – это приоткрытая кулиса из мира, где человек «в маске», в мир его души. И нечто, часто сливающиеся в безликое понятие «класс» раскрывается как индивидуальности именно в сочинениях. А как проходить с детьми нелюбимые Вами книги? Ведь литература – не математика, где не так важно, что проходить – дроби или логарифмы, у тебя вряд ли есть какое-то личное к ним отношение, а к книгам у всех есть. Я думала об этом. Может, это свойство того, кто выбирает эту профессию. Есть же история литературы. Если нужно будет вдруг познакомить школьников, например, с Александром Фадеевым, то через историю эпохи и трагедию личности можно это сделать. То есть ты можешь просто объяснить, почему рождались такие произведения, в которых больше идеологии, чем искусства. То есть надо стараться искать во всем темы, близкие именно тебе? Да, на самом деле, когда ты что-то преподаешь такое, что, может быть, и перечитывать не стал бы, ты можешь это подать как факт истории литературы, а это уже интересно, вдохновляет. Ты честно должен показать, что без этого автора не будет полной картины русской литературы: и без Некрасова, и без Радищева. Помню, как-то среди учебного года была принята в 9-й гумкласс прекрасная девочка – Катя Фридман. И попала она прямо на уроки по Радищеву, откровенно говоря не вызывающему большой восторг у современных школьников. Я подумала: бедная девочка, как ей не повезло. А она сказала, что, поскольку это было первое ее впечатление от гимназии, поэтому Радищев навсегда один из любимых ее авторов! Она еще потом очень жалела, что на экзамене ей не достался Радищев. Так что, мне кажется, когда преподаешь, то все равно любишь то, что делаешь. А как развить литературный вкус у ученика? Критикуете ли Вы за вкус? Например, при выборе стихов. Это же очень сложный момент – надо никого не обидеть, а при этом как-то что-то привить, воспитать. Ну, это процесс долгий, поэтому мне кажется, здесь очень важна среда, в которой это формирование происходит, потому что, да, сейчас он, может быть, выбрал стихи какого-нибудь советского поэта – дидактические, понятные, сюжетные, по-своему пафосные, но при этом на уроке услышал и стихи Блока, и Гумилева. Может, в 5 классе ему понятнее Асеев или Асадов, но в течение школьной жизни он услышит стихи других авторов и полюбит стихи Бродского. Вкус школьника, на самом деле, меняется, формируется. И мерило в школе, мне кажется, одно – насколько искренно воспринимает ученик выбранное стихотворение. Вы при этом говорите ему, что это не то стихотворение, которое нужно выбирать? Ну, здесь по ситуации. Иногда можно и сказать. И даже резко, но не в первый раз. Лучшее средство в таком случае – это ирония. Ведь ирония допускает прямые негативные оценки. А можно просто многозначительно промолчать, мол, о чем говорить, что обсуждать, где поэзия? Школа – это не университет, и отношения между учителем и учеником всегда складываются по-особенному. Насколько учитель должен иметь доступ к личной жизни ребенка? Разговариваете ли Вы с детьми об их личной жизни? Даете ли Вы советы? Обращаются ли они к Вам? Вообще, подросток в личную жизнь свою не склонен пускать, туда иногда приходится влезать и, безусловно, надо влезать, если какие-то конфликты и наружу вышедшая ситуация. Копаться, говорить, разбирать, родителей привлекать. Если же это не инцидент, если ты просто ощущаешь, что что-то у человека такое внутри творится, – это очень сложно. Потому что все равно все заканчивается тем, что ты провоцируешь на открытый вызов, это не всегда приятно, но это неизбежная часть общения учителя с учеником. Я, вообще, не очень лезу в их жизнь. Я себя вспоминаю, и мне кажется, что мне бы в их возрасте было не очень легко беседовать с учителем на какие-то темы взаимоотношений, но я умею слушать, поэтому я очень много слышу. А они в своих открытых беседах в принципе очень многое говорят. Так, чтобы за советом кто-то ко мне обращался – да, были такие случаи. Кому-то с родителями было трудно общаться, спрашивали, как быть. Очень сложно советовать. |
|
|
Скажите, а как растет педагогический опыт именно учителя литературы? Проходят годы и опыт растет, потому что Вы сами читаете больше и узнаете больше. Или Вы общаетесь с детьми и понимаете через это общение что-то на самих уроках. Ну да, это взаимный процесс, безусловно. Он идет в две стороны. Когда ты много раз «прогоняешь» школьную программу, уже заранее понимаешь, какие темы обычно хорошо идут, а какие – трудно. Ты это уже учитываешь и готовишься по-другому. С опытом понимаешь, что ценнее не самой много говорить на уроках, а учить говорить своих учеников. С опытом приходит понимание, какие темы можно дать обзорно, бегло, а в какие надо зарыться. Т.е. с опытом лучше видишь перспективу. Да, я стараюсь читать современную литературу (трудно угнаться), мемуары, филологические исследования. Но это удается только летом. Вот к летней поездке на гумпрактику на Соловки “Обитель” Прилепина прочитала, к гумпрактике в Ясную Поляну – книжку П. Басинского. А что Вы сами чаще всего перечитываете? Я люблю писателей полутонов, акварельных красок. Я люблю рефлексирующих героев. Поэтому я буду перечитывать Толстого, Чехова, Бунина, Ахматову, Булгакова. Мне очень нравится Андрей Платонов. |
|
|
А вот такой вопрос. Как Вам кажется, традиционные для нашей гимназии пародии на учителей, учительские капустники – не мешает ли это потом взаимоотношениям на уроках между учителями и учениками? Не уничтожает ли необходимую дистанцию? У меня на этот случай есть байка. Снова 29ая параллель. Биокласс Марии Александровны Буланян, где учится Паша Бунтман, Тёма Исаченко, Катя Пескова, Танечка Волкова, Женя Альтшулер и т.д. К 11 классу они идут просто вразнос, гормон играет. И я не могу с их энергией справиться, мне их никак не прибрать к рукам, не заставить выполнять то, что я хочу. Наступает День Культуры, какой-то учительский капустник, и на этом учительском капустнике сценка, где я делаю акробатическое колесо. Для меня это проще пареной репы – я делаю колесо, потом куда-то задираю ногу и сажусь на шпагат, зал ревет! На следующий день я прихожу в биокласс, и все, кто обычно просто волком на меня смотрел, вот, дескать, опять она со своим Толстым, – вот с такими распахнутыми глазами на первых партах: «Елена Всеволодовна, так вы умеете колесо делать?!» И оставшееся после ДК весеннее время они идеальные – внимательные и внимающие. (Вероятно, в ожидании, когда же я второй раз сделаю колесо у них прямо перед доской). Вот он, дешёвый авторитет у учеников: ну ладно там Толстого преподает с Достоевским – а вот как колесо делает! Поэтому я считаю, что капустники очень сближают. Только капустником я тогда пробить их и смогла. |
|
|
|
|
|
Скажите, а вот если определить в нескольких словах Вашу профессию, что за человек – учитель? Ох, учительская профессия – это жизнь по школьному звонку, буквально и фигурально. А это непросто. Поэтому сейчас мне кажется, что учительская профессия – это жертва. Большая жертва, принесенная к порогу Школы (Школы в глобальном смысле – и детей, и родителей, и коллег, и администрации). Я 30 лет проработала в школе… Во имя чего? Я еще не разобралась. Мне нравится в моей профессии, что ты в ней можешь реализоваться и как актер, и как психолог, как организатор, как научный исследователь, как сценарист и даже – теперь! – как пользователь компьютерных программ (чему пришлось обучаться). Я, конечно, ни о чем совершенно не жалею, и я считаю эту школу тем местом, где мне по-прежнему очень хорошо, и я не мыслю себя вне её. Но это жертва, потому что, если ты учитель, ты себе не принадлежишь, не принадлежишь своей семье, друзьям – все съедает школа: бесконечные проверки работ и сочинений, съедающая все свободное время подготовка к урокам (потому что конспекты, созданные для прежних классов, надо откорректировать для нынешних), бесконечные сценарии, репетиции, театры, экскурсии, а на каникулах – выезды с детьми. В последнее время еще прибавился поток отчетов, служебных записок и прочей бюрократии. Хорошо, сейчас есть элжур, но и он не спасает от телефонных звонков родителей в любое время. Никакой личной жизни! Ты живешь в жутком графике. Чтобы быть хотя бы рядом с сыном, видеть его, жить с ним общими делами, мы решили, что Коля будет учиться в нашей школе (боюсь, в ином случае он просто забыл бы, как мать выглядит). Порой я не могу себе позволить встретиться с друзьями, потому что мне надо проверять какие-нибудь работы, или писать сценарий, или уехать на экскурсию. Вот так. В нашей школе много таких ненормальных учителей. Я помню, как Надежда Алексеевна Михалёва рассказывала, что она отказалась от предложенной мужем поездки в Испанию, т.к. пообещала коллеге, что поможет ей на каникулах сопровождать детей в Тверь. Хорошо, у мужа было чувство юмора – он хохотал. Все время учителя съедает работа, а мне бы очень серьезно хотелось учить иностранный язык, мне бы очень хотелось заниматься танцами. Но я не могу себе этого позволить, у меня нет на это времени. Это тоже все жертвы. В чем главная трудность этой профессии? Нельзя быть «чуть-чуть». Учительская профессия требует твоего полного погружения, полной отдачи. Трудность и в том, что в нашей профессии невозможно выезжать на полученном в предыдущих классах авторитете – каждый новый класс надо обаять, завоевать, привлечь. Невозможно «почивать на лаврах». А еще, чаще всего, результат твоего труда будет виден далеко не сразу – мы же личность формируем. Часто дети выходят из школы, а ты не понимаешь, что они успели воспринять и понять из всего, что ты им дал. Даже возвращающиеся выпускники часто не готовы тебе это сказать. Я в этом смысле хотела поблагодарить за сделанный Сергеем Павловским фильм о 41-й параллели: то, что выпускникам не придет в голову сказать учителю в глаза, они говорят на камеру, провоцируемые задаваемыми вопросами. И слыша в ответах Василисы Светловой, Наташи Кукиной, Влада Сбитнева, Георгия Куницына что-то очень важное для меня, как для учителя, я вижу результат своего труда, и мне приятно. А без фильма я бы это не услышала, во всяком случае так скоро… /фильм о #41 паралллели/ |
|
|
|
|
|
А когда Вы выпускаете класс и потом берете новых детей, бывает ли у прежних чувство ревности? Ну как проходит обычно 1 сентября, все вы сами это прекрасно знаете, – на разрыв. Перед тобой сидит новый класс, и на любом уроке распахиваются двери: “Елена Всеволодовнаааа!!!” – выпускники! И ты их всех зазываешь к себе, и дальше сконфуженная одна сторона, сконфуженная другая, а ты должен их как-то соединить, но это каждый раз соединяется всё очень хорошо. Конечно, сидит притихший, ошарашенный класс, а выпускники заливаются соловьем. Мне очень нравится, что и как они говорят, и спорят друг с другом, и неформально, и живо. Они помнят, как к ним врывались в этот день выпускники, а теперь они поддерживают эту традицию. Что говорят? О своих впечатлениях о школе, о том, что экзаменов не надо бояться, чтоб любили учителей… Я обожаю, когда приходят выпускники. Во-первых, 1 сентября так не хочется работать, а они ситуацию спасают. У нас, у учителей, есть некая картина всех параллелей, охватная, вот я представляю себе выпускников многих лет, даже если я у них не работала. Ученики, пока учатся в школе, обычно запоминают своих одноклассников и тех, кто на два года старше или младше, – вот и все, а тут приходят выпускники разных лет, кого они и не помнят. Еще мне нравится, что в нашей школе любят создавать мифы: есть мощные мифы – Кирилл Волков, Сергей Богданов, Соколовские. На самом деле я очень люблю рассказывать детям байки школьные, и мне очень нравится, как они их слушают. У них чувство сопричастности рождается. Я еще очень люблю, когда к старшеклассникам в класс во время твоего урока или после заглядывает Юрий Владимирович. Вот он заходит и начинает беседу вроде с тобой, а потом она распространяется на всех, и я так рада, что у нынешних учеников есть возможность слышать речь ЮВ. Одно дело в зале со сцены, а другое дело – в кабинете. Может, они еще сами этого не понимают, как это важно. |
|
|
Вторжение выпускников |
|
|
А что за человек Юрий Владимирович Завельский? Что Вы про него поняли, разгадали? Юрий Владимировчи, конечно, загадка, и загадка завораживающая. Если он начинает говорить, то не слушать его невозможно. То, как он говорит, сама манера выговора завораживает. Он умеет о важном говорить не пафосно, а значимо. При напутствии выпускников, например, он говорит о Чести, Достоинстве. И это не звучит ни банально, ни пафосно. Он так произносит эти слова, что, мне кажется, человек, который никогда не задумывался о том, что такое честь и достоинство, обязательно задумается. Юрий Владимирович олицетворяет собой эпоху, определенный мощнейший пласт культуры того времени, к которому он принадлежит. Я прочувствовала это, когда в 2000-ом году он рассказывал про «свой XX век». Это такая чеховская цепь времен: удивительные встречи в его жизни, о которых он любит рассказывать и вспоминать, вдруг становятся почти твоими. И как говорят, что через два рукопожатия каждый знаком с какой-то великой личностью, вот я так понимаю, что мы все через одно рукопожатие, благодаря ЮВ, знакомы с огромным количеством великих личностей. Это тоже такая внутренняя сопричастность. Мне кажется, что это чувство, которое он пробуждает, вот этой сопричастности к тому, что было в его жизни, оно очень важно. Юрий Владимирович ещё, конечно, гений дипломатии: он умеет общаться в любой ситуации, с каждым, со всяким. В один день он может умело провести разговор в кабинете начальника Департамента образования и отметить за общим столом день рождения нашей школьной уборщицы – и оба мероприятия ему интересны. Он, конечно, культивирует рыцарство по отношению к детям, для него ребенок - это во-первых, а учитель и все остальное – во-вторых. |
|
|
|
|
|
А что для Вас 1543? Сейчас банальности начну говорить. Для меня это Жизнь, как это ни прискорбно. Место, где произошло и продолжается мое становление. Место, где мы провели чудесные 7 лет с моим сыном и на одной сцене играли. Это место, где….я не могу сказать, что здесь мои друзья, но это что-то вне понятия «друзья», это что-то очень надежное, очень близкое и понятное. Мне кажется, что, когда в нашем коллективе происходят какие-то конфликты, размолвки, это все равно как среди родных людей, потому что мы настолько хорошо знаем друг друга и настолько нам некуда деваться друг от друга. Это действительно жизнь – это и радости, и горести, и слезы, и смех, и надежды, и разочарования, и собственный сын, и становящиеся «своими» дети – это все школа. Как ни крути, школа и есть моя жизнь. Вот в этом и есть жертва. Мне кажется, она высокая. |
|
|
|
|
|
Скажите, а нет ощущения какого-то парника, в котором мы все живем, из которого дети потом выходят, сталкиваются с реальной жизнью, и понимают, что там по-другому, и что, возможно, им хуже, чем если бы они не учились тут вообще? Для учителя назвать нашу школу «парником» двусмысленно: с одной стороны, мы работаем с отобранными детьми, прошедшими вступительные экзамены, и считается, что нам легче, чем учителям «дворовых» школ; с другой стороны, чтобы учить таких детей, нужно самим «париться» – какой уж тут парник? А для выпускников… Да, это известная точка зрения. Я не встречала выпускников, которые не были бы разочарованы по выходе из школы. Мне кажется, разочаровываются, выходя из школы, все, и это нормально. Вот, например, я, не учась в такой школе, как 1543, все равно вышла из своей школы, из привычного мирка, в институтскую большую Жизнь и тоже была разочарована. Это же некий неизбежный момент. Этап взросления. А насчет «парника»… Парник, может быть, в том, какие отношения между учителями и учениками складываются в процессе обучения. Хотя вот, судя по написанному на каких-то форумах в интернете, вовсе и не у всех такое впечатление остается. Конечно, тот демократизм, свобода, уважение к ученику, которые здесь есть, но не всегда учениками осознаются, – это глупо отрицать. Кстати, как раз дети, приходящие из других школ, это всё куда больше ценят. Да, при выходе из школы многие сталкиваются с ощущением пустоты вокруг, проходят они эту прививку, но, мне кажется, никто не ломается. А с другой стороны, дружба, которая закладывается именно в школе, служит им опорой в тех больших мирах за пределами школы. Я очень рада, что следующая параллель, 37-ая, каждый год ходит огромной компанией в походы, они открыты для общения с теми, кто старше, кто младше. Вот Лиза Сенаторова к ним присоединяется, Денис Коротов – застрельщик многих маршрутов, Веня Блинчевский, Паша Довбня. Дружба – это то, что в нашей школе принято, то, что получается, и очень здорово. Очень бы мне хотелось, чтобы и нынешние одиннадцатиклассники 41-й параллели так же дружили после школы. И мне кажется, что в жизни школьные годы должны быть у людей самыми лучшими. Детство и юность должны быть счастливыми. |
|
|
Каким нужно быть человеком, чтобы учиться в 1543? Здесь же далеко не всем бывает хорошо. Для того, чтобы ученику здесь было хорошо, он должен быть не замкнутым, он должен иметь предрасположенность к активному образу жизни – ему предстоят поездки, зачеты, спектакли. Я знаю разных выпускников, любящих школу: и тех, кто прекрасно учился, и тех, кто был на грани исключения, но всем им было в школе хорошо, потому что они любили интересную внеклассную жизнь. Если она тебе интересна, то и учеба уже не кажется такой трудной. Мы знаем огромное количество абсолютных охламонов в учебе, которые оставили такой яркий след на сцене, в поездках, в походах, и они любимы всеми, что я не представляю, чтобы им было некомфортно в нашей школе. Мне кажется, самое главное – быть готовым любить вот эту внешкольную жизнь. То есть, если ты узко нацелился только на получение знаний, чтобы потом куда-то поступить, и больше тебе ничего не интересно, то лучше сюда вообще и не соваться, потому что хорошо тебе не будет? Ну, ты будешь свои знания получать, но тебя все будут считать белой вороной, ты останешься на обочине школьной жизни. Если ты внутренне защищен от этого, тебе комфортно, если ты не защищен, то нет.
А в чем главное счастье учительской профессии? Счастье в том, что ты все время общаешься с детьми и чувствуешь себя молодым. Школа и ее требовательность к учителю помогает переживать собственные жизненные кризисы. А еще в какой-то момент я стала слышать от своих ровесников, вступивших в различные стадии «кризиса среднего возраста», что они, зарабатывая, в общем-то, приличные деньги, обустраивая свою жизнь, теряют ощущение нужности их рода деятельности, осмысленности их занятий, и некоторые из них даже с завистью стали говорить о том, что вот учитель занимается действительно полезным делом. Наверное, это тоже счастье – понимать, что от тебя есть польза. Ты в свою жизнь принимаешь жизнь абсолютно новых людей – своих учеников, их родителей. А я с детства человек любопытный. Мне очень нравятся новые люди. Мне они интересны. |
|
|
|
|
|
Пожелание очень конкретное. Реализоваться! Понять, что важно в жизни и где твое место. Конечно, всегда хочется, чтобы каждый нашел себя, понял, с кем он хочет быть, кем и каким он хочет быть, ведь это у всех по-разному и в разном возрасте приходит. А это, наверное, самое главное – находиться с собой в гармонии. Еще есть пожелание, чтобы они приходили в школу, выходили на связь. Потому что учительская работа – это не только подготовка учеников к поступлению в вуз, она имеет дальний результат, который увидеть в школе просто невозможно. Интересный эффект, когда приходящие бывшие ученики вдруг начинают с тобой говорить не как школьники: они взрослеют, меняются, и ты вдруг видишь, что во многом ваши взгляды на мир совпадают, вы понимаете друг друга с полуслова, полуулыбки. Это совершенно другое общение, которое и приносит наконец ту долгожданную отдачу, которой ты никогда не получишь от школьников. Об этом хорошо сказал Андрей Анатольевич Ермаков на Последнем звонке 37-ой параллели: «Только из них людей вырастишь, а они уже уходят!» И радостно, что я уже учу детей моих выпускников, что выпускники возвращаются в школу уже в качестве родителей и новых учителей. |
|
|
|
|
|
Я вас люблю, хоть я бешусь,
|
|
|
|
|
Фильм "И МЫ ОТСЮДА РОДОМ" (#29 параллель)
Фильм "ИНИЦИАТИВА_41" (#41 параллель)
"Прекрасная Елена" - стихи к юбилею ЕВ и статья Миши Кумскова