«Имидж я поддерживаю старательно»
Леонид
Александрович Кацва,
учитель истории
гимназии 1543.
Работает в школе с 10 октября 1980 года.
Поздравляения для Леонида Александровича
|
Леонид Александрович, расскажите, пожалуйста, о Ваших предках, о семьях ваших бабушек и дедушек, о родителях. Начну, наверное, с того, что я, так же как и мои родители, единственный ребенок в семье. Семьи дедов были очень большие. У обоих дедов было по шесть братьев и сестер. Но семья деда с материнской стороны после Первой Мировой войны вся вернулась в Польшу (во время Первой Мировой войны они были в Москве), и вся в 1939 году погибла, когда немцы оккупировали Польшу и уничтожили евреев. Сам дед Азриель Самуилович, совсем ещё молодой (он ровесник века) остался в России, поскольку окунулся с головой в революцию. Правда, он был меньшевик и, соответственно, вплоть до начала Великой Отечественной войны путешествовал по ссылкам. Деда с отцовской стороны, Михаила Борисовича, репрессии не коснулись. Впрочем, в 1937 году расстреляли его брата (*1). Он был заместителем начальника главка авиационной промышленности (*2). Его арестовали с воспалением легких, вынесли на простыне из дома и расстреляли 26 ноября 1937 года. А ровно через двадцать лет, день в день, родился я. Таким образом, от репрессий погиб тот человек, который более всех других был интегрирован в систему. Он единственный в семье был активный большевик, занимал разного рода советские государственные и хозяйственные должности. Погиб, как я теперь понимаю, совсем молодым – в 37 лет. Потом война... Дед Михаил был призван, но практически сразу же комиссован. Призвали его в сапёры, но выяснилось, что у него порок сердца, а военным юристом (он был юрист по профессии) он стать не мог, поскольку был беспартийный. Дед Азриель воевал в Гражданскую войну, куда был, кстати, призван по меньшевистской мобилизации. Мне ни разу в литературе не встречалось упоминание о меньшевистской мобилизации, но благодаря деду я знаю, что такая была. В Отечественную войну он тоже воевал, но очень недолго. Его призвали с Украины в августе 1941 года, а в конце сентября ранили. То есть он был на передовой полтора месяца. После этого он год лежал в госпитале в Грозном. Когда немцы стали наступать на Кавказ, госпиталь эвакуировали, и всех, кто уже мог передвигаться самостоятельно, просто выписали. Из личных воспоминаний я могу сказать: осколки у деда из ноги выходили до конца его жизни. И в детстве не было более страшного наказания, чем: «если будешь баловаться, сейчас ногу покажу». У него была гангрена, ногу спасли чудом, и она была вся такого багрово-черного цвета. Зрелище не для слабонервных. Деды мои были оба из семей очень богатых. Прадед с отцовской стороны Борис Павлович был купец Первой гильдии, крупный хлеботорговец в Орле. Кстати, благодаря Первой гильдии он мог жить вне черты оседлости. Прадед Самуил, отец маминого отца, в Лодзи (*3) был очень крупный предприниматель, владелец доходного дома, миллионер был просто. А отцы бабушек моих были другой породы – приказчики или какие-то мелкие коммерсанты. В Москве все оказались в Мировую войну, потому что тогда евреев выселяли из прифронтовой полосы, из Польши. Мамины родители, Азриель Самуилович и Ольга Ноевна, оба – уроженцы Лодзи, познакомились в Москве. Бабушка с отцовской стороны Сарра Моисеевна родилась в Вильно и тоже оказалась в Москве примерно в то же время. А дед Михаил учился в Московском университете. Бабушку Сарру репрессии не коснулись, а бабушку Ольгу затронули довольно своеобразно. В 1921 её братом пристально заинтересовалась ЧК. Узнав об этом, он бросился под поезд. Бабушка тогда в одну ночь поседела. Не только моя мать, но даже дед никогда не видели её не седой. Мама моя здравствует. Отец умер в феврале 2009 года. Отец родился в самые последние дни 1932 года, а мама – в 1933. Они всегда говорили мне, что на их долю выпало несравнимо меньше, чем на долю поколения их родителей. Потому что тем на молодость попали революция и Гражданская война, потом все прелести 30-х годов, а потом, в зрелости, Великая Отечественная. Родители пережили войну детьми – им было по восемь лет, когда она началась. Попали в эвакуацию, но не потеряли ни года школы, потому что они там, в эвакуации, учились. Отец – в Астрахани, мать – на Южном Урале. Потом обычное послевоенное детство, совершенно обыкновенное. Окончили школу в «весёлом» 1951 году, в разгар борьбы с космополитизмом. По-видимому, это стало главной причиной того, что мама поступала не в МГУ, а в Менделеевский институт (*4). А отец поступал вообще в Ярославле, откуда потом переводился с разными приключениями в Московский педагогический институт на исторический факультет. Окончили они вузы в 1956-м. Принципиально другой год, как вы понимаете. В том же году поженились. В 1957 году родился я. Я считаю, что мои времена были сугубо вегетарианскими, выражаясь известными словами Анны Андреевны Ахматовой. И если родительскому поколению досталось меньше, чем поколению дедов, то моему совсем ничего не досталось. Не было ни войн, ни репрессий. Мои ровесники даже почти не воевали в Афганистане, мы чуть-чуть проскочили, мы в 1980 году закончили институт. |
|
|
|
ОБРАЗОВАНИЕ Как в Вашей жизни возник интерес к истории? Вы знаете, у меня не было в семье историков до отца. Мамин отец – агроном, дед с отцовской стороны – юрист, бабушки обе были экономистами по специальности. Причем, чтобы было понятно, какие это экономисты... Есть такой старый анекдот. «Папа, кто такой Карл Маркс? – Экономист. – Как наша тетя Соня? – Нет. Тетя Соня – старший экономист». Вот, одна бабушка была, натурально, старший экономист на фабрике. Другая бабушка работала в каком-то институте, связанном с цветной металлургией, в отделе информации, занималась в основном переводами. То бишь, это не экономисты-теоретики, макроэкономикой никто не занимался. А отец стал историком, и занимался всю жизнь историей советского общества. Но надо сказать, что любовь к истории у меня формировал не только отец, но и оба деда. Потому что историей они оба увлекались, книг по истории было всегда дома очень много. Наверное, на мое решение пойти в эту сферу повлияло ещё одно обстоятельство, очень смешное. Я не умею рисовать, и никогда не умел, вообще не понимаю, как это делается, но всё свое детство лепил из пластилина. А лепил я тех героев, о которых читал в книжках. И чем больше я этих героев лепил, тем больше я увлекался историей… И Вы решили получать историческое образование? Я учился в московской спецшколе № 38, которую окончил в 1975 году. Официально она называлась «с преподаванием ряда предметов на английском языке», но никаких предметов на английском языке там не преподавалось. К своему глубокому стыду, я после школы знание английского языка только терял, и по прошествии двадцати лет после окончания школы язык у меня уже был окончательно в «руинах». А сейчас даже руин, я считаю, не осталось. Но поступил я после этого в педагогический институт на исторический факультет. Меня очень родители уговаривали на исторический факультет не поступать. Я помню, как мама мне говорила очень напряжённым тоном: «Пойми, что тебе придётся всю жизнь врать». Это был очень серьёзный аргумент, на самом деле. Никто тогда не знал, что после 1975 года наступит 1985-й. Но я был по-молодому упрям. Ничего, кроме истории, меня не интересовало, и я пошел на исторический факультет. Московский университет мне не угрожал, потому что попытка поступления в МГУ была, как я всегда говорю в таких случаях, равноценна сдаче на милость военкома. Я учителем быть не хотел. Поступил в Московский педагогический институт, ни одной минуты не думая, что буду работать учителем. Когда мы занимались так называемой шефско-педагогической работой со школьниками, я от неё всеми силами уползал, потому что мне это было совершенно не интересно. Я думал, что окончу институт, буду заниматься наукой (были такие молодые и наглые мечтания) или буду работать где-нибудь в редакции или в музее. У отца был в свое время довольно приличный опыт музейной работы. Но человек предполагает, а жизнь располагает. В те блаженные времена было такое понятие, как распределение, и распределяли нас не абы куда, а в школы. Избежать распределения мне не удалось. В общем, всё оказалось к лучшему. Расскажите о своих учителях. Начать, наверное, надо со школы, и начать как раз с того, чего не было. Получилось так, что в школе я Учителя не встретил. Это не значит, что у меня не было хороших отношений с учителями, с большинством были отношения очень приличные. А со своим классным руководителем я вижусь до сих пор, приезжаю к ней в школу. Но она была учитель математики. У меня была неплохая школа, и мне было там в целом достаточно комфортно, но Учителя, в высоком смысле слова, я не встретил. Потому что как раз интересных учителей истории, к сожалению, не было. Будучи школьником, я историей занимался либо самостоятельно, либо с отцом. Так что первым моим Учителем истории, наверное, был отец. А когда я пришел в институт, всё изменилось волшебным образом. Там я действительно встретил человека, который для меня стал Учителем на всю жизнь. Хотя, в узком смысле слова, я никогда не был его учеником. То есть я слушал, конечно, у него и общий курс лекций на первом курсе, и спецкурс на четвертом и пятом, занимался у него в спецсеминаре. Но я не писал у него ни курсовых работ, ни диплома. Это был Владимир Борисович Кобрин (*5). Он вёл у нас историю русского феодализма, и специалист он был по истории XVI века. А мои интересы лежали в иной сфере. Мне всегда был интересен XIX век, может быть, начало ХХ. И ещё одно препятствие, почему я не хотел заниматься XVI веком. Дело в том, что занятия XVI веком сопряжены с палеографией (*6). Палеография – это чтение древних текстов с листа. Для меня всякие занятия палеографией превращались в чтение китайской грамоты. Я совершенно не способен оказался научиться этому чтению. А без этого всерьёз заниматься XVI веком – примерно то же самое, что заниматься историей Германии, не зная немецкого. Поэтому эту мысль пришлось оставить. И я избрал Владимира Борисовича не в качестве научного руководителя, я его избрал себе в качестве Учителя. Понимаете, по большому счету не Учитель выбирает себе ученика, а ученик выбирает себе Учителя. Мой научный руководитель моим Учителем не стал. А Кобрин стал моим Учителем во многих отношениях. В отношении к делу, которым я занимаюсь, к истории, в отношении к жизни. Наверное, хотя он ни одного дня не работал в школе, и в отношении к педагогической деятельности тоже. Стал абсолютным примером нравственности. Кто учился давно, помнят, работала у нас в школе Галина Петровна Лазаренко. Как-то вышел у нас с ней большой идеологический спор. Галина Петровна на каком-то занятии, где я случайно оказался, сказала, что атеист не может быть нравственным человеком. Владимир Борисович был атеистом и был, я повторяю, человеком абсолютной нравственности. Я вспомнил его немедленно, и ответил Галине Петровне, что наиболее нравственный человек, которого я знаю, – атеист. В ответ прозвучали замечательные слова: «Ну, тогда он, наверное, от рождения христианин». Я не хочу сейчас обсуждать, софистика это или нет, не о том сейчас речь. Но это был человек предельного мужества, предельной честности, мужества и научного, и гражданского, и личного. И я считаю, что встреча с ним была моим колоссальным ученическим везеньем. Владимир Борисович Кобрин принадлежал к какой-нибудь научной школе? И сложилась ли его собственная научная школа? У него самого школы не сложилось, к сожалению. Обстоятельства таковы, что он очень поздно, в силу разных привходящих причин, защитил докторскую диссертацию, поэтому долгие годы он не мог быть научным руководителем. Поэтому и научной школы не сложилось. Сам он, конечно, принадлежал к определённой школе. Его учителем, отношение к которому у него было таким же восторженным, как у меня к нему, был Александр Александрович Зимин (*7). Вот у Зимина, конечно, научная школа есть. А вокруг Кобрина собрались люди… Кто-то был его учеником по большому счету. В первую очередь это, конечно, Андрей Львович Юрганов (*8), который является его продолжателем именно в научном отношении. Это Юрий Моисеевич Эскин (*9), ещё несколько человек. А кто-то был таким учеником факультативного типа, как аз многогрешный. Я считаю, что это до сих пор некоторая общность людей – ученики Кобрина. То, что судьба привела меня не в МГУ, а в Московский государственный педагогический институт, я считаю большой жизненной удачей. Что это было в советское время – заниматься историей, в том числе и Средних веков? Вы знаете, вопрос, который вы сейчас задали: «в том числе и Средних веков», не совсем точен. Потому что как раз была очень большая разница. Чем дальше ты был от окружающей действительности, чем дальше ты уходил вглубь веков, тем свободнее ты был. Именно поэтому историки Древней Руси, неважно, занимавшиеся XII или XVI веком, были в массе своей куда более квалифицированны, чем люди, которые занимались, скажем, политической историей современности. Я понимаю, что это может прозвучать, как определённый упрек отцу, который занимался советским обществом, но я не случайно сказал: «в массе своей». Люди, которые занимались историей Древнего мира, были несравнимо свободнее, чем те, кто занимался новейшей историей, и т. д. Хотя я не случайно говорил и о научном мужестве Кобрина. Дело в том, что и там, в средневековой истории, тоже были свои ограничения, тоже были свои очень жёсткие схемы и концепции. И для того чтобы с ними спорить, я уж не говорю бороться, нужно было, конечно, таким мужеством обладать. Я упоминал сегодня Александра Александровича Зимина. Здесь, конечно, нужно вспомнить тот научный и гражданский подвиг, который он совершил, когда рискнул оспорить подлинность «Слова о полку Игореве» и отнести время написания этого памятника к XVIII веку. Я не специалист в истории «Слова…», я не хочу обсуждать, когда «Слово…» было в реальности написано. Академик Зализняк (*10) последними своими исследованиями доказывает, что Зимин заблуждался. Но он в своей книге (*11) уделил немало внимания тому, что поступок Зимина был действительно гражданским и научным подвигом. Дело в том, что с Зиминым не было полемики, с Зиминым была расправа. Книгу его издали ротапринтом (*12) тиражом сто экземпляров. Сейчас-то она стоит у меня на полке, она переиздана. И должен прямо сказать, что не по моей квалификации в ней разбираться, она для меня слишком сложна, это действительно чтение для специалистов. Но тогда все эти сто экземпляров у участников обсуждения (а это не было обсуждение, это был погром в духе приснопамятной «генетической» сессии 1948 года (*13)) собрали и уничтожили. Только три экземпляра сохранились. Один сейчас хранится у Андрея Львовича Юрганова, зятя Кобрина. Владимиру Борисовичу в свое время раз шесть звонили и требовали этот экземпляр сдать, он говорил: «Да-да, конечно», но так его и не сдал. В конце концов, от него отстали. Отец мне рассказывал, как единственный раз в истории Института истории Академии наук (*14) в коридоре, который вёл к залу, где обсуждалось «Слово…», стоял милиционер и не пропускал посторонних. (*15) Это был 1964 год. Отец тогда был там аспирантом, и на это обсуждение не попал. Те публикации, которые были после этого обсуждения, носили именно погромный характер. К сожалению, в этом погроме отметился и Дмитрий Сергеевич Лихачёв (*16) по полной программе. Разговор здесь не о научной полемике, а о тоне этой полемики. Владимир Борисович Кобрин тоже спорил с официальными концепциями? Понимаете, официальные концепции у нас меняются, как известно. Есть такой исторический персонаж, очень с этой точки зрения характерный, – имам Шамиль (*17). Так вот, он в 1930-е годы был «герой национально-освободительного движения», в 1950-е стал «агентом английской и турецкой разведок», а потом опять на короткое время попал в «герои национально-освободительного движения», но до Чеченской войны, естественно. Так что к тому времени, когда Кобрин писал книгу об Иване Грозном (издана в 1989 году) уже не было прежнего хвалебного отношения к Ивану Грозному. И концепция «прогрессивного характера опричнины» усилиями великого историка Степана Борисовича Веселовского (*18), великого историка Александра Александровича Зимина и, скажем так, большого историка Владимира Борисовича Кобрина перестала быть господствующей. Тут хочу похвастаться. Пришёл я однажды к Кобрину в гости, цель моя была в том, чтобы позвать его выступить в школе, перед детьми. К тому времени он однажды уже был у нас в школе, выступал на тему «ремесло историка». Но мне было неудобно: занятой человек, ему ехать на другой конец города, тратить время, и понятно, что ни одной копейки мы за это не платили. И теперь я сидел в затруднении, как бы его ещё раз пригласить. Вдруг слышу: «Леонид, вы знаете, мне издательство «Московский рабочий» предложило написать книгу об Иване Грозном. И я подумал, что проще всего мне её написать, наговорив на магнитофон». Если бы внутреннее состояние отражалось на внешнем, то, наверное, я бы был в тот момент похож на гончего пса, почуявшего след. Но Кобрин этого не заметил. Он сказал: «Но для этого нужна аудитория. Может быть, это можно сделать у вас в школе?» В этот момент присутствовавший при разговоре Андрей Львович, который Кобрину доводился зятем, сполз с дивана на пол и, когда отсмеялся, сказал: «Владимир Борисович, он ходит вокруг Вас сорок минут и всё не решается Вас позвать!». Были пять лекций, которые стали основой этой книги. У меня есть экземпляр с дарственной надписью, абсолютно, надо сказать, незаслуженной, но, тем не менее, составляющей предмет моей гордости: «Дорогому Лёне, без которого этой книги не было бы. В.Кобрин. 7.05.1989». Было это в 1988 году. Кого на лекциях этих только не было! Были и старшие классы, и набежавшие со всего города учителя, ученики Владимира Борисовича, которые, естественно, привели своих учеников. Были и наши выпускники-студенты, и не наши выпускники-студенты. Очень интересный был зал! Расскажите, пожалуйста, о Ваших учебниках. Всегда ли Вы хотели написать свой учебник истории или уже в ходе преподавания возникла такая потребность? Как они создавались? Идея писать учебник, в общем-то, тоже связана с Кобриным. Еще будучи студентом, я узнал, что в свое время он писал замечания на учебник М.В. Нечкиной и П.С. Лейбенгруба, объемом ненамного уступавшие самому учебнику. Увы, оба экземпляра (а он их напечатал всего два) так и остались где-то в Министерстве просвещения. Уже придя в школу, я понял, что работать по учебнику Б.А.Рыбакова невозможно. Попытался пристать к Кобрину: почему бы Вам не написать свой учебник? В ответ услышал: «времени уйдет уйма, а все равно не издаст никто». А потом изменились времена… Я работал в школе уже 10 лет, и мне показалось, что понимаю, каким должен быть учебник. Моя знакомая работала в только что созданном Московском институте развития образовательных систем (МИРОС). Однажды спросили ее совета, кто мог бы написать новый учебник по истории России. Она ответила: не знаю, кто может, но знаю, кто собирается. Так я попал в МИРОС. И начал писать. Я рискнул заняться таким чудовищным делом, как написание учебника, в полной уверенности, что у меня закрыты тылы. Что я всегда могу прийти к Кобрину, он меня прикроет от написания глупостей и проконсультирует. К несчастью, я успел показать Владимиру Борисовичу только первые восемнадцать страниц текста. Он их одобрил, что тоже составляет предмет моей гордости. Но это был ноябрь 1990 года, а 30 декабря 1990 года случилась одна из самых больших трагедий в моей жизни, его не стало. Ну, а уж потом, когда были написаны и изданы два учебника, рабочие тетради, пособия для учителей, я понял, что испытываю буквально зуд: хочется писать. И тут я решился на совершенно безумный шаг: написать учебник по истории ХХ века. На написание убил года четыре, на пробивание издания — еще два. И то тиражом 5 тысяч экземпляров. Денег я за учебник по ХХ в. получил — примерно одну месячную зарплату. Но удовольствие получил большое. И работал, помню, как одержимый. У Вас есть учебник по истории России VIII-XV вв., по XVI-XVIII вв., в сети выложен учебник по ХХ веку, а как же XIX век? Лежит в издательстве и будет ли издан, неизвестно. Если он не будет издан, то будет выложен в Интернет. Пока вопрос не снят, я не имею права это сделать. Учебник по истории России в ХХ веке издан, но того издательства уже не существует. В том виде, в каком он издан, он не будет переиздаваться больше никогда, поэтому я выложил в сеть не только ту часть, которая издана, но и ту вторую часть, которая не издана и не будет никогда издана. Если ХХ век будет переиздаваться, в чём я очень сильно сомневаюсь, то, по сравнению с той книжкой, он будет сокращен примерно в три с половиной раза. Это будет совсем другая книга, к сожалению, гораздо менее интересная. Почему сокращен, а не расширен? Потому, что объём книжки, которая не совсем законно называется учебником (правильнее было бы назвать её экспериментальным учебником, она же грифа «Допущено Министерством образования» не имеет), её объем – двадцать восемь или двадцать девять печатных листов. Она охватывает период с 1917 по 1941 годы. А сейчас я дописываю книжку, которая охватывает 1894–2008 годы, её надо загнать в двадцать два листа. А у меня не получается сократить меньше двадцати пяти. Вот так. |
|
|
|
43-я ШКОЛА Леонид Александрович, как Вы попали на работу в нашу школу? Это анекдотическая история. Дело в том, что по распределению я попал в Пролетарский район, в котором жил и сейчас живу, район метро «Коломенская». Понимая, что сразу после выпускного вечера в институте я уеду в военные лагеря на сборы на три месяца, а вернусь только в конце сентября, начинаю ходить в РОНО (*19) и в школы договариваться о работе. Мне говорят, что. есть одна школа, в ней двадцать семь часов и все классы с четвертого по десятый (одиннадцатого класса тогда не было), и есть другая школа, там двадцать девять часов, но без четвертых классов, только с пятого по десятый. Ставка при этом восемнадцать часов. Я понимаю, что если я беру такую нагрузку и такое разнообразие параллелей, значит, я начинаю халтурить с первого дня своей работы и так халтурщиком и остаюсь. И мне очень не хочется этого делать, но, тем не менее, я еду в одну из этих школ. Школа находилась на Симоновом валу. Прихожу к завучу, (как сейчас помню, завуча звали Алексей Иванович, хотя я его в жизни больше никогда не видел) и спрашиваю его: «Какие у вас, Алексей Иванович, дети?» Он мне так со значением отвечает: «Дети у нас всякие». Понятно, попади тогда я в одну из этих школ, я бы уже сейчас двадцать семь лет, как в школе не работал. Я бы свои три года по распределению дотянул с чувством глубокого отвращения и бежал бы опрометью не весть, куда. Вы так и хотели поступить изначально? Первоначальный план у меня был действовать по распределению, а дальше – как жизнь сложится, загадывать было бессмысленно в моей ситуации. Мне сказали тогда в РОНО: «Смело езжайте в свои лагеря, место в одной из этих двух школ за вами. Приедете, приходите». Я возвращаюсь из лагерей 27 сентября, когда уже положено давным-давно обучать детей. Бегу в Пролетарский РОНО, а мне говорят: «Мест нет». Я говорю: «Как мест нет? Такого быть не может, так как я по распределению к вам. Где Марья Ивановна, которая мне место оставляла?» А Марья Ивановна, оказывается, уволилась, и все места закрыли студентами. Я понимаю, что мне остается либо с этим делом примириться, либо начать скандалить: «Вы студента увольте, а меня, молодого специалиста по распределению, примите». А оно мне надо, начинать со скандала? Я говорю: «Дайте мне бумажку, что я школе не нужен, и я пойду искать себе работу». Они говорят: «Э, нет. Поезжай в Серебряный переулок в ГОРОНО (*20)». Приезжаю. Мне говорят: «Нам историки очень нужны. Очень-очень нужны. У нас есть школа в Люблине, и другая есть школа в Новогирееве». В Люблино я звонить не стал, пусть сначала построят мост через Москву-реку, и я пойду в Люблино работать, потому как мне будет тогда сорок минут добираться, а в нынешних условиях на транспорте как раз полтора часа. В Новогиреево я позвонил, оказалось там ещё двадцать минут от метро автобусом, а директор, узнав, где я живу, в изумлении выразился не вполне печатно. И я понял, что работать у него не надо. Продолжалось это дней десять, наверное. Мама моя была уже в совершеннейшей истерике, потому что она помнила, что отцу в 1956 году распределения не дали, и весь его курс год гулял без работы. И мало кто из них работал потом в школе. Я ей сказал: «Успокойся, вопрос идет только о том, где работать, потому что места есть». И в один из моих визитов в ГОРОНО чуть было не состоялся совершенно судьбоносный шаг. Вошел пожилой человек и сказал, что ему нужен учитель истории, и он меня возьмет, но одновременно он меня возьмет организатором внеклассной работы. То есть Ларисой Давыдовной. Мне потом стало понятно, что это был Леонид Исидорович Мильграм (*21). Тогда я от такой чести уклонился сразу, сказав, что он не знает, кому это предлагает. Потому что представить себя организатором внеклассной работы я могу с таким же успехом, как представить себя военруком. Такое предложение мне, кстати, тоже тогда поступало. Я на него ответил истерическим смехом. В конце концов, мне предложили две школы на выбор. Одна на Юго-Западе, это час езды, и другая на «Водном стадионе», это тоже час езды, но без пересадки. Я подумал, что район Юго-Запада вроде поприличней, дай-ка я съезжу на Юго-Запад. Позвонил, спросил, что с нагрузкой, ожидая услышать опять о двадцати девяти часах. Мне женский голос ответил, что учитель очень нужен, а о нагрузке надо разговаривать с директором. Я тогда не знал, что Лариса Давыдовна просто побоялась сказать, что часов всего восемнадцать, она думала, что мне будет мало. А это была как раз мечта! И я приехал, разговаривал с Юрием Владимировичем, он мне сказал: «У меня только старшие классы и только ставка». Я за это немедленно ухватился. Так я попал в нашу школу и довольно быстро пришел к выводу, что от добра добра не ищут. И, в общем, час езды за то, чтобы работать здесь, – это плата небольшая. Какой была наша школа в 1980-е годы? Наша школа в 1980-е годы была школой общеобразовательной, но хорошей, в отличие от большинства других. Потому что, я думаю, промахнись я на триста метров и попади не в 43-ю школу, а в 31-ю, и жизнь моя сложилась бы совсем по-другому. И учителем я, наверное, давно бы не был, и учебников никаких не написал. Что значит «хорошая школа»? Это школа, в которой преобладают приличные дети. У нас всё-таки приличный район. Между школой на Юго-западе и школой у Царицынского рынка есть определённая разница. Я вспоминаю всегда эту школу, потому что я однажды в неё попал. Вошёл в школу и, ещё не дойдя до коридора, услышал много разнообразной русской речи. И, конечно, школа – это хороший коллектив учительский. Наша школа к тому моменту, когда я в неё пришёл, существовала пять лет. И, насколько я понимаю, за эти пять лет педагогический коллектив очень серьёзно чистился. Потому что понятно, что такое школа-новостройка – кого директор сумел набрать, того он набрал, а кого не сумел набрать, того ему дали. И бывает всякое. Я не знаю, правда ли это, возможно Юрий Владимирович скажет, что это неправда, но мне старшие коллеги говорили, что за первые четыре, по-моему, года Юрий Владимирович попросил удалиться семнадцать человек учителей. А дальше подбирал по возможности штучно. Вот я был не штучный товар, я пришёл неожиданно. Понимаете, я пришёл в нашу школу случайно, и для меня это была счастливая случайность. А для школы это не был счастливый случай, это был несчастный случай, потому что я заменил в качестве учителя истории человека, которого я не мог заменить по своему калибру, квалификации, опыту. Я заменил Учителя с большой буквы, по-настоящему большого Учителя. Был такой Александр Михайлович Бек, который много лет до этого работал директором школы, а в шестьдесят лет, тяготясь административной должностью, пришёл к нам просто учителем. Это человек страшной биографии. Страшной! У него, по-моему, семнадцать лет было отсидки, а взяли его студентом, курса с третьего. За репрессированного отца. Ему сначала дали первый срок, он отсидел, вышел, был в ссылке, в ссылке женился, родились дети, потом его взяли второй раз, как повторника. Это уже мне жена его рассказывала, после его смерти. А ушёл он с работы в шестьдесят пять лет, потому, что он был очень болен. Почему я пришёл в школу 10 октября, а до 10 октября не было в старших классах учителя? Потому что Юрий Владимирович ждал, что Александр Михайлович поднимется и сможет работать. К сожалению, этого не произошло. То есть, к сожалению для школы, но (страшно это вымолвить) к счастью для меня. Это был, вероятно, один из самых больших мастеров, которых я когда-либо встречал на своём пути. Первые два года он меня выручал. Он приходил и вёл четыре часа обществоведения, предмет, который я не люблю, предмет мне чужой. Всего несколько раз он был у меня на уроках, но каждое его посещение и короткий разговор потом дали мне очень много. Причём, он всегда был очень доброжелателен, никогда не говорил об ошибках, он говорил: «Я бы сделал вот так», и ты понимал, какой ты идиот. Я, конечно, не был заменой ему тогда. Школа потеряла великолепного учителя, а взяла молодого специалиста. И дети, которые учились у него, все видели, все понимали и не могли не сравнивать. Понятно, что сравнение это не было в мою пользу. И как Вы вписались в коллектив? Я в нашей школе нашёл себе наставника. Я говорил, что ученик выбирает себе Учителя, а не Учитель выбирает себе ученика. Моим наставником стала Юлия Романовна Хайкина, учитель географии, пришедшая к нам из 34-ой школы. И когда мы с ней поехали вместе в трудовой лагерь, она мне рассказывала, что дети спрашивают (а у нас тогда учителей-мужчин было считанное количество): «Кого из коллег-мужчин вы больше всего любите?» Естественно, она ответила, что Андрея Александровича Корзыкова, замечательного нашего учителя физкультуры. Потом Александр Юльевич Волохов, (тоже, кстати, человек, считающий Юлию Романовну своим наставником). Перебрали ещё несколько имён. «А молодой историк на каком месте?» Она сказала: «На молодом месте». Вот я на «молодом месте» и был, потому что ничего не умел. Меня учили в институте методике и педагогике, если это можно так назвать. С моей точки зрения, то, как это делалось, называется одним простым словом – даже не «профанацией», а «издевательством». Всему этому я учился уже в школе. У Бека в те немногие разы, когда он приходил. У Юлии Романовны. У Михаила Борисовича Муравина, нашего математика. Понятно, у Юрия Владимировича, который у меня на уроках бывал очень часто. Я думаю, что сейчас, если бы Юрий Владимирович вот так повадился ходить ко мне на уроки, меня бы уже хватил инфаркт. Расписание-то было не моё, расписание было составлено под Александра Михайловича. И вот у меня день: шесть уроков, два урока истории в девятом классе, два урока истории в десятом и два урока обществоведения в десятом классе. И на трех уроках сидит директор! Он выбирает себе, например, класс «Б» и сидит в нём все три урока. А если уроки не подряд, значит он – урок пришел, – урок ушел. И так по три часа в день. Я думаю, что это было для него достаточно утомительно. А для меня это было просто как чистилище! Помню замечательный эпизод. Был у нас тогда 12-й кабинет. Кто учился давно, помнят, что это там, где теперь тренажерный зал, под физкультурным залом. Уроки там проходили так: за стеной слесарная мастерская, где по железу лупят, а над головой физкультурный зал, там в баскетбол играют. И акустика такая, что я себя не слышал. Как там работали учителя, у которых более скромные голосовые данные, я вообще не представляю. Начинается урок, прямо передо мной на первой парте сидит Миша Пашков. (Кстати, любимчик Юрия Владимировича, не в обиду никому будет сказано). И весь урок куражится, просто стоит на ушах, то есть делает всё для того, чтобы я урок вести не мог. При этом он умнейший, талантливейший парень, очень способный и, насколько я понимаю, потом какую-то гуманитарную специальность для себя избравший. А как урок пошёл, так на третьей минуте дверь отворилась… Там дверь была на уровне третьей парты, Миша её не видит. Вошёл мелкими шажками Юрий Владимирович и тихо сел за последнюю парту. Урок закончился, он встаёт и также, молча, выходит, ни слова не говоря. И, уходящего, его Пашков видит! Он становится примерно цвета мела, говорит: «Он, что, на уроке был?» Тут я с чувством необычайного мстительного удовлетворения ему отвечаю: «И все твои художества наблюдал!» А Вам Юрий Владимирович что-то сказал? А мне всё было потом… Понимаете, Юрий Владимирович – не Александр Михайлович Бек, Юрий Владимирович мне не коллега, а начальник. Он уроки разбирал по-другому, он говорил: «Вот, конечно, есть в уроке достоинства». Он, надо сказать, всегда начинал с хорошего, это минут на пять или на три, а потом шли недостатки, и они занимали где-то минут сорок пять. Очень полезная школа, потому что ты понимал, как делать нельзя. Расскажу в качестве анекдота. На практике в институте я был в 8-й немецкой спецшколе на Таганке. Прихожу на урок, а я, понимаете, не могу стоять на одном месте. Я могу или ходить или сидеть, если я больше пяти минут стою, у меня начинают дико болеть ноги. Я начал ходить по классу. А на уроке была методистка, она после урока мне говорит: «Что вы мотаетесь по классу как маятник? Ваше место у доски». Ну, ей виднее. Помня это, я, уже придя в 43-ю школу, встал-таки у доски. Что мне сказал директор после первого урока? «Что ты встал у доски как приклеенный? Ты пойди по классу, посмотри, чем дети занимаются!» Была когда-то такая хорошая детская книжка, называлась она «Четвёртая высота» (*22). Там, когда опыт у учителя физики не получался, вызывали сторожа, дядю Опанаса. Он приходил, что-то подкручивал, и всё получалось. Его потом дети спросили: «Как же так, дядя Опанас, ты –сторож, у физика нашего опыт не выходит, ты чего-то там подкручиваешь, и всё получается?» И дядя Опанас глубокомысленно ответил: «Детки, он же – теорехтетик, а я же – прахтетик». Так вот та методистка наша была «теорехтетик», а Юрий Владимирович – практик, он понимает, что надо делать на уроке, и не только по части «походить по классу». |
|
|
|
УЧИТЕЛЯ Как менялась школа от десятилетия к десятилетию? Во-первых, она менялась, потому что менялись поколения. К счастью, нынешние школьники значительно свободнее своих родителей, которые учились в 1980-е годы, но, к несчастью, они гораздо меньше читают. Не возникают ли в таком случае некие «тепличные» условия внутри школы? С одной стороны, да. Дети учатся в «тепличных», я бы сказал, условиях, а потом выходят в «большой» мир, где всякое бывает. И окружение другое, и начальство другое… Но это же не повод эту «теплицу» отменить и с первого класса «окунуть» ребёнка во всё то, во что он может окунуться потом. Понимаете, ведь это связанные вещи! Без таких «тепличных» условий нельзя дать хорошее образование. Потому что хорошее образование зависит не только от хорошего учителя, но еще и от того, что с тобой вместе учатся дети, которые считают, что учиться полезно. Я вовсе не идеализирую наших учеников, среди них есть те, кто учиться не хочет, а хочет время проводить, но даже они, как правило, хоть чем-то интересуются. Предположим, человек решительно не хочет учиться истории, а увлечен математикой, или наоборот, поглощен литературой, но не желает учиться физике. Но чему-то он хочет учиться. Беда находиться в одном классе с теми, кто учиться в принципе не желает, не может и этому процессу активно противодействует! Возвращаясь к предыдущему вопросу, надо сказать, что, конечно, очень изменился коллектив учителей. Школа, к сожалению, очень постарела. У нас в школе много молодых учителей, но всё-таки, когда я в школу пришел, то, если не считать Александра Михайловича Бека, самым старшим был Юрий Владимирович. Он и сегодня самый старший, но только тогда ему было пятьдесят три года, то есть столько, сколько мне исполнится через три месяца. А сегодня у нас старше пятидесяти о-го-го сколько учителей. Это и хорошо, и плохо. Опыт – дело полезное, но молодость, как правило, задорнее и энергичнее. Поэтому, когда в школу приходят такие молодые сотрудники, как, скажем, Катя Панфилова и Лиза Паремузова, – это замечательно. Это просто замечательно. Были замечательные учителя. Я начал рассказывать о Юлии Романовне, я могу вспомнить великого учителя – Ирину Николаевну Дееву, которая «жучила» меня, как наждак, и спуску мне не давала. Не как историку, её это вообще не интересовало, а как классному руководителю. Была замечательная учительница Маргарита Аминадовна Гинзбург, был тот же Михаил Борисович Муравин. Был выдающий учитель, я его называл уже сегодня, Андрей Александрович Корзыков. Понимаете, учитель физкультуры – это очень часто в фильмах о школе предмет для, если не глумления, то иронии. Можно вспомнить, как выглядит учитель физкультуры в замечательном фильме «Доживём до понедельника». Андрей Александрович был эталон интеллигента. Но были не только они, естественно. Были учителя, в которых я, скажем так, героев педагогики не вижу. Всякое было. И сейчас есть замечательные учителя. И среди тех, кто меня старше, и среди тех, кто меня моложе. Я считаю великими Учителями Ольгу Евгеньевну Потапову и Бориса Петровича Гейдмана. Ольга Эдуардовна работает давно, но для меня она навсегда молодежь, она прекрасный учитель. Елизавета Сергеевна Богданова, она же Лиза Паремузова, выпускалась у меня в 2000 году, – прекрасный учитель, с которого очень во многом я могу брать пример. Так получилось, что, будучи по образованию историком, она ведет у нас английский язык. Какой Вы помните Евгению Валентиновну Эткину? Это был хороший учитель физики, это был очень деловой, очень сильный, очень целеустремлённый человек, умевший отодвинуть ради достижения цели всё постороннее. Очень полезно детям с таким учителем общаться. Я человек далеко не столь целеустремлённый, меня такие люди немножко пугают, но я понимаю, что это очень ценное качество. Вот я прихожу домой, мне бы надо сесть поработать, дело сделать, а я валюсь на диван и смотрю телевизор. Евгения Валентиновна себе таких слабостей не позволяла. Рассказывают, что она, когда родился ребёнок, одной рукой коляску качала, а в другой держала литературу по диплому, которую надо было дочитать. Я в это верю. Сам бы не смог. Люди все разные. Как в нашей школе сформировалась кафедра истории? Я всегда с иронией отношусь к слову «кафедра» в школе. Никаких кафедр в школе нет, в школе есть «методические объединения». Потому что кафедре положено наукой заниматься, а мы не занимаемся науками. Но у нас это называется по штатному расписанию «кафедра». Наша кафедра самая маленькая, нас пятеро: Ольга Эдуардовна, Илья Михайлович Литкенс, Алексей Валерьевич Кузнецов и Наталья Анатольевна Михайловская, которая занята специфическим участком. Она преподаёт историю искусств, но числится по нашей кафедре. Кафедры сформировались тогда, когда школа перешла в статус гимназии. К тому времени уже работали Алексей Валерьевич и Ольга Эдуардовна, ещё работали Игорь Владимирович Новиков и, по-моему, последний год, Ирина Леонидовна Друбачевская. До нынешнего состава мы шли долго, окольными путями – на кафедру приходили работать люди совсем случайные, которые работали, скажем, по году. По-разному очень складывались отношения, всякое было. Алексей Валерьевич пришёл к нам работать когда-то со студенческой скамьи, потом ушёл, работал довольно долго в другой школе, потом вернулся, то есть сейчас он учитель с опытом более разнообразным, чем у нас троих. Наталья Анатольевна – профессиональный искусствовед. Надеюсь, она осталась у нас работать насовсем. Меня нынешний состав кафедры устраивает абсолютно. Однажды на экзамене так было, я – принимающий учитель, Ольга Эдуардовна – председатель комиссии, а ассистенты – Литкенс и Владимир Владимирович Сперантов. То есть, все – мои выпускники. Я посмотрел и говорю: «Меня такой состав комиссии устраивает!». Хорошо работать давно и привлекать собственных учеников. |
|
|
|
ВЫПУСКНИКИ Когда они у Вас учились, думали ли Вы, что они вернуться в школу работать? Это хорошо, когда выпускники рады возвращаться в школу учителями. У нас таких довольно много. Это и Дмитрий Юрьевич Королёв, который работает учителем физики. И Екатерина Викторовна Елисеева, которая работает учителем биологии. И Владимир Владимирович Сперантов, который работает учителем литературы. И Ольга Александровна Ильина, наш учитель физкультуры. Это замечательно. Но я думаю, что это не столь принципиально. Кстати сказать, я всегда поражаюсь мужеству ребят, которые возвращаются в свою школу учителями к своим же учителям. Потому что это ещё надо суметь себя так поставить, чтобы ты перестал быть для своих учителей учеником, а стал коллегой! У них это получается? Думаю, что да. Например, Володя Сперантов довольно быстро стал для меня коллегой, Ольга Эдуардовна тем более. Но я скажу одну довольно «хамскую» вещь. Они не перестали для меня быть учениками! Понимаете, и Оля, и Володя – близкие мне люди. Я как-то сказал Ольге Эдуардовне: «Слушай, я уже давно не твой учитель». И я был искренне счастлив, когда услышал в ответ: «Вы не правы». А какова вообще роль выпускников в жизни школы? Вот, они приходят на праздник – нужно ли это? Давайте к тому же школьному сайту и форуму обратимся. На школьном форуме почти не отмечаются сегодня нынешние ученики. Частенько там преобладают выпускники столь давние, что нынешние ученики их не помнят, для них это чужие, незнакомые люди. Я считаю, что это общение всё равно полезно, я всё время говорю о том, что форум важен не только тем, кто на нём пишет, но и тем, кто его читает. Я уверен, что когда на праздники собирается огромная толпа людей, которые окончили школу давно, – это полезно. Хотя, может быть, я немножко лукавлю сейчас. Потому что я в 43-ей школе, она же гимназия № 1543, – учитель, а в школе № 38, она же № 1262, – выпускник. Конечно, когда я прихожу туда время от времени, я не могу сказать, что мне интересно общаться с нынешними школьниками или смотреть на их самодеятельность. Я окончил эту школу тридцать пять лет назад, никакого отношения эта самодеятельность не имеет ко мне, и я – к этой самодеятельности. Конечно, мне интересно общаться с теми, кого я помню, с моими одноклассниками, с ребятами из параллельного класса, с ребятами из соседних выпусков и с немногими нашими учителями. Там гораздо меньше осталось учителей. Собственно, тех, которые меня учили, осталось двое. А тех, кто в 43-ей учил, скажем, Таню Довгалюк… (Она из тех, кто бывает на форуме, оканчивала школу раньше всех, в 1981 году, и наша с ней возрастная разница несущественна уже). Тех, кто учил её в нашей школе всё-таки существенно больше. Я, наверное, не очень представляю, что чувствует выпускник, приходящий в школу, видя выступающих детей, и что чувствуют дети, видя толпу взрослых дядей и тетей. Но мне, учителю, это кажется важным. Может быть, потому, что я просто люблю общаться со своими бывшими учениками, и мне важно, кто они и что они сегодня поделывают.
|
|
|
|
ПРОФЕССИЯ УЧИТЕЛЬ Какова роль учителя в жизни его учеников? Во-первых, не надо преувеличивать нашу роль. Определяющая роль и в воспитании, и в выборе жизненного пути принадлежит не школе и не учителям. Она принадлежит папе и маме. Это, во-первых. Во-вторых, я вернусь к тому, о чем я говорил раньше, о том, что ученик выбирает себе Учителя. И если тебя выбрали в классе двое или трое, это большая удача. Понимаете, я считаю, что это два разных слова «учитель» и «Учитель», в зависимости от того, со строчной или с прописной буквы это пишется. Учителем со строчной буквы ты являешься для всех, кого учишь, а Учителем с прописной ты становишься для считанных единиц. И если становишься для кого-то, это большой педагогический успех. Я имею наглость полагать, что за тридцать лет работы тех, для кого я стал Учителем с прописной буквы, человек семь-восемь наберётся… Вы можете в двух-трёх словах определить, что такое учитель? В двух-трёх словах, наверное, нет. Когда меня спрашивают, что я могу пожелать молодым учителям, я всегда отвечаю: «Не бояться». А вообще самое главное в профессии учителя – это уважение к своему предмету и последовательное требование уважения к своему предмету от своих учеников, а еще уважение к ученику. Я не верю тем учителям, которые говорят: «Я всех своих учеников люблю». Это невозможно, противоестественно просто. Любить можно очень немногих. Хотя я тоже, наверное, на выпускном вечере в 2007 году, прощаясь со своим последним классом сказал: «Я вас всех очень люблю». Это правда. Но это по малому счёту, а по большому счёту любить можно очень немногих. Требовательное очень это слово. А уважать обязан… Учитель должен быть требовательным, потому что у учителя нетребовательного дети не получают образования. Учитель должен учиться всю свою жизнь. Я учебники стал писать, потому что почувствовал, что должен учиться. Я их писал, прежде всего, для того, чтобы не отставать. Потому что самое страшное для учителя, что он может отстать, повторяя «зады». Мы же годами повторяем «зады»! Требование развития – необходимая составляющая учительской профессии, иначе ты умираешь как учитель. Это не в двух словах, но это основное. Вы сказали, что сначала не хотели быть учителем. Это типично для состоявшегося учителя или «правильнее» хотеть стать учителем с детства? Есть в нашей школе и такие, и такие. Я твердо знаю, что, например, Ирина Викторовна о себе говорит, что не собиралась быть учителем ни одной минуты. Но очень многие в детстве хотят в учителя, и понятно совершенно, почему. Я не думаю, что кто-то хочет идти в школу, чтобы самоутверждаться. Тут причина другая. Это та единственная профессия, с которой знакомы сто процентов молодых людей. Вы можете быть не знакомы с профессией металлурга, подавляющее большинство людей к семнадцати годам, к счастью, никогда не видит работы хирурга, но как работает учитель, знают все. Это первое. Бывает иной случай. Страх. Страх перед новым миром. В него уходить страшно, а в школе всё привычное, всё родное, особенно если школа своя. Это неосознанное желание остаться в детстве подольше. Такие люди, как правило, не задерживаются в школе. Есть особая категория. Это, например, Ольга Игоревна Теплова, она учитель далеко не в первом поколении. Дети учителей к этому выбору относятся очень осознанно. Они видят маму или папу каждый день приходящего, каждый день рассказывающего о работе. Я не знаю, есть ли другая профессия, которая так изводит окружающих рассказами о работе!. Они делают выбор со знанием дела: «Я сюда пойду» или «Я сюда не пойду». Есть и такие, как очень большое количество моих однокурсников, которые пришли в педагогический институт и говорили: «Только в школу, больше никуда!» Почти никто из них в школе сейчас не работает. А большинство тех, кто мечтал о науке, в школе работают. Но и это правило не универсальное. Потому что есть совершенно замечательная учительница, которую я сегодня уже несколько раз упоминал, моя любимая выпускница Ольга Эдуардовна. Она твердо сказала родителям, что станет учителем еще в четвёртом классе! И идет по этому пути с 1991 года, вот уже девятнадцать лет. Так что, нет правил без исключений. |
|
|
|
ШКОЛЬНЫЙ ТЕАТР Расскажите о вашем участии в творческой, театральной жизни нашей школы. Я думаю, что в нашем богатом на таланты коллективе я один из наименее творческих людей. В частности, у меня нет ни малейшего тяготения и ни малейшей способности к режиссуре. Я в этом смысле страшно завидую и Ольге Евгеньевне, и Наталье Анатольевне, и Алексею Валерьевичу, и Володе Сперантову. Я впервые вышел на сцену в спектакле у Елены Дмитриевны. Это был спектакль 1986 года по пьесе Шварца «Тень». Во-первых, мне просто показался вкусным текст. Я люблю Шварца, я наслаждаюсь, когда читаю его. Во-вторых, расклад был такой, что там надо было выходить с ребятами на сцену и забавлять публику. Я терпеть не могу самодеятельности и участвую в капустниках только по долгу и обязанности. Если это какой-то спектакль, в котором играют симпатичные мне люди, который мне интересен, в котором есть для меня роль, и который по объёму этой роли оказывается для меня не слишком обременительным (потому что память скудеет со временем), то почему бы не сыграть? «Дракон» был в 1993 и был «Тиль» в 2005, по пьесе Горина, там я играл палача. А роль в «Драконе», как известно, была роль Людоеда. Две вот такие роли у меня были очень забавные, комические. Потом, понимаете, имидж надо поддерживать, … Имидж я поддерживаю старательно. Я считаю, что в школе есть не так много воспитывающих по-настоящему вещей. Я сейчас буду говорить полную крамолу, и начальство будет очень меня за это ругать, но пионерские сборы не воспитывали никогда, комсомольские собрания – в равной степени. Классные часы играют роль, столь исчезающе скромную в воспитательном процессе, что, я бестрепетно говорю, я был одним из первых классных руководителей в школе, которые стали просто классные часы саботировать. Если я правильно помню, то имею за это два выговора, а сколько я имел по этому поводу воспитательных бесед, так это не счесть! Но я не умею этого, я не умею сделать так, чтобы классный час был воспитательным. Должен сразу оговориться, что Юлия Романовна Хайкина, Галина Ильинична Мучинская, Евгения Валентиновна Эткина это умели, но на меня их таланты не распространились. Я считаю, что в школе есть две воспитывающие по-настоящему вещи, кроме, конечно, всей школьной жизни вообще. Это театр и туризм! Не важно, речь идёт о поездке познавательной или походе… Нет, пожалуй, всё-таки важно, поход – более воспитывающая вещь, чем поездка. |
|
|
|
ПОХОДЫ Можете поподробнее рассказать о походах и поездках? В 2000-е годы походы мои все прекратились. Прекратились они по причине очень простой: плечи болят и спина не велит. Если, надев рюкзак в двадцать пять килограмм, я через час становлюсь непохож на человека, то это уже не удовольствие. Началось с того, что я сам ходил в походы, правда, в такие, что называется, плановые, путёвочные. Потом мне показалось, что это полезно для общения с детьми, стал с детьми ходить. Было такое время золотое, когда в сентябре-октябре и в апреле-мае я не проводил в Москве ни одних выходных. А потом само собой это как-то сошло на нет. И по Подмосковью стало тяжело ходить. Ты по карте идёшь, там лес, ты пришёл, а там дачный посёлок. Как-то это само собой умерло. Я очень об этом жалею. И потом, в гуманитарных классах публика стала не очень годная для частых походов. Я искренне завидую Александру Юльевичу, его железному здоровью и энтузиазму! Но,увы… Волохов, Кацва, Волжина –мы, собственно, в походы и ходили. Это был конец 1980-х и начало 1990-х годов. Потом появился Александр Вячеславович Хачатурян, Алексей Валерьевич Кузнецов, Виталий Дмитриевич, и мы благополучно передали эстафету. Волохов факел несёт и до сих пор. Я не могу сказать, что походы были обучающими, они не были обучающими. Это мероприятие скорее воспитательное, чем обучающее. Никаким гуманитарным образованием, конечно, не занимаются в походе. Здесь воспитывают другое. Поход – это всегда некоторое преодоление трудностей, поход – это некое действие в коллективе, где от того, как будешь действовать ты, зависят все. И это очень сильно человека воспитывает. Как нигде, человек в походе проявляется и, кстати, меняется зачастую. Пока все дела не сделаны, ты присесть отдохнуть не можешь, даже если ты свою работу сделал. И свой кусок в углу жрать не можешь, потому что это безнравственно! Много там воспитывающего, много. Другая обстановка. В театре, кстати, тоже многое воспитывает. Я не буду сейчас говорить о том, что сама игра воспитывает и обучает. Но в театре иногда присутствует такая вещь, как самопожертвование. У меня была ситуация, когда было соперничество из-за ролей. Не я соперничал, о детях речь. И девочка отказалась от роли в пользу другой, то ли понимая, что той больше хочется, то ли просто потому, что она по характеру такова, что она готова уступить. Это колоссальное уважение вызывает! А поездки, экскурсии – это вещь необходимая в гуманитарных классах. Правда, я недостаточно хожу на экскурсии по московским музеям, явно недостаточно, за что меня справедливо травит Ольга Эдуардовна, которую я вырастил на свою голову. А в поездки езжу, конечно, обязательно. Я уверен, что обучающая роль гуманитарных практик гораздо ниже, чем биологических, просто в силу того, что предметы разные. Но гуманитарий, который интенсивно в течение недели каждый день бывает на нескольких экскурсиях по определённой тематике, пусть это будет «Дворцовый Петербург» или «Древнерусская живопись» и потом пишет отчёты по этим делам, то, конечно, он получает некий концентрированный заряд. Это очень полезно. У нас не может быть такой практики, как у математиков, которые, скажем, работают на ЭВМ или решают математические задачи. У нас не может быть такой практики, как у биологов, которые занимаются опытами на живой природе. У нас нет этой живой природы! Никто не будет работать с нашими детьми в архивах. Попытка организовать практику в архивах была, но она была закономерно неудачной. Это либо всё та же экскурсия в архив, это полезно, либо это «подай-принеси», это бесполезно. Но практика познавательная необходима. Тут очень большая роль Ольги Эдуардовны, огромная роль Натальи Анатольевны, очень большая роль наших филологов. |
|
|
|
СОВРЕМЕННЫЕ ШКОЛЬНИКИ Вы сказали, что школьники стали меньше читать. Это большая проблема? Да, это очень большая проблема! Это не значит, что они ничего не читают. Дело не в том, что стали меньше читать печатного текста. Может быть, и не меньше. Природа текста изменилась. Мне совершенно не важно, с какого носителя его читают, с экрана, с бумажной страницы, с экрана электронной книжки. Я, кстати, в последнее время всё больше прихожу к трагическому для себя выводу, что если эти электронные книги начнут распространяться также стремительно, как сейчас, то мы с вами – последние поколения, которые пользуются бумажными книгами. Как только эти электронные книжки научатся делать цветными, бумажная книга начнёт умирать. Для меня это абсолютная трагедия, но ведь когда-то умерли и глиняные таблички… Изменилась природа текста, произошла революция. Мое поколение и поколение моих родителей читали примерно один и тот же набор книг. Понятно, что в этом наборе происходили какие-то изменения, но они были медленными. Два моих добрых знакомых, Кирилл Митрофанов (*27) и Боря Богоявленский (*28), к сожалению безвременно ушедший из жизни, когда-то написали, что бывают такие эпохи, когда прошлое уходит от нас, как берег от корабля, а бывают такие эпохи, когда прошлое уходит от нас, как земля от самолёта. И мы оказались в последние двадцать лет в той эпохе, когда прошлое уходит от нас, как земля от самолёта! Я очень чётко помню, когда это произошло. Выпускники, скажем, 1994-95 годов прошедшую действительность понимали еще адекватно, 80-е им, все-таки, были знакомы. А вот выпуску 2000 года было уже непонятно ничего! Я прихожу в класс и пытаюсь в разговоре на уроке опереться на прочитанную детскую книжку. Эту книжку в моём поколении прочитывали сто процентов школьников, она называлась «Хижина дяди Тома». Отклика нет. Я начинаю выяснять, кто читал. Если в классе три руки – это удача, чаще – одна. Я пытаюсь опереться на другую книгу, её прочитывали тоже сто процентов школьников, она называется «Айвенго». Пять. Если в этом классе работала Ольга Евгеньевна, то восемь, ну десять. А если это «Овод», то ноль. А если дети не читали «Овода», то я на тему «Объединение Италии» должен потратить на урок больше! Чисто прагматические вещи. Я уже стал встречать семиклассников, не читавших «Три мушкетёра». Вещь немыслимая в моём поколении. Этого не могло быть, потому что не могло быть никогда! А теперь это норма. Поставим вопрос по-другому. А кто в моём поколении читал «Хранителей» Толкина? Понятно, никто. Книга не была переведена на русский язык. Кто читал «Гарри Поттера» в моём поколении? Понятно, никто, потому что книга не была написана. Но так не бывает, чтобы читали и новое в таких количествах, и старое. Наши-то дети ещё читают, хотел бы я посмотреть на тех детей, которые не читают, если у них литературу преподаёт Волжина. Это же самоубийцы! У Елены Дмитриевны, между прочим, до недавнего времени (и мы с ней вечно по этому поводу ссоримся) дети прочитывали пять (пять!) романов Достоевского. Сейчас – четыре, по-моему. А моё поколение читало один роман «Преступление и наказание», и никаких больше книг Достоевского мы в школе не читали. Не было в моём поколении детей, которые к окончанию школы прочитывали «Братьев Карамазовых», ну не было! У меня специфическое отношение к Достоевскому, я считаю, что читать его в школьные годы рано и потому вредно. Потому что усвоить, понять его по-настоящему нельзя, а поняв по-ненастоящему, потом не возвращаешься… Я, правда, ещё и не люблю Достоевского, просто. Пусть Елена Дмитриевна, если она всё это услышит, на меня не обижается, взгляды на это могут быть разными. Но ведь у детей, которые учатся не в нашей школе, нет Елены Дмитриевны и Ольги Евгеньевны, и они Достоевского не читают. Это я знаю от выпускников. Выпускники приходят из вузов и говорят, что они встречают однокурсников, которые, как им кажется, просто из другого мира. Вот, просто из другого мира! А если из того же, то это выпускники гимназии №1514, гимназии №1567, школы №57 и ещё десятка московских школ, которые все можно назвать поимённо. Теплица! Мы об этом сегодня говорили. Но тут или «теплица», или «дичок». Я, кстати, хорошо отношусь к «Гарри Поттеру». Я его, конечно, не покупал, но все семь книг прочитал, периодически выпрашивая их у своих выпускников или учеников. Нормальные книжки. Но они, понимаете, не познавательны, как была познавательна та литература, о которой говорю я. Для меня, как для историка, они не познавательны, а «Хижина дяди Тома» была познавательна, и «Три мушкетёра» были познавательны. Оно, конечно, «Три мушкетёра» – это развесистая клюква, но это такая развесистая клюква, которая, как это ни парадоксально, создавала исторически достоверное представление об эпохе, каким бы чудом это ни являлось. А о какой эпохе создаёт достоверное впечатление «Гарри Поттер»? И обсуждать нечего. А то, что вообще меньше читают, да, это тоже присутствует. Но это же понятно. И, кстати, это очень изменилось не за последние пятнадцать лет, а за последние пять. Вот тут интернет играет свою роль прискорбную. Ольга Эдуардовна недавно у дочери своей спросила (а дочь её окончила нашу школу в 2006 году): «Сашка, а почему вы читали намного больше, чем нынешние дети?» И та ей ответила: «У нас же не было Интернета!». Такого вот массового Интернета в каждом доме, безлимитного, с социальными сетями, в которых просиживают часами, не было. Как влияет Интернет на подрастающее поколение? Про уход в виртуальный мир я ничего не знаю, потому что у меня таких знакомых, которые бы ушли в виртуальный мир, нет. Это к Виталию Дмитриевичу, у него есть такие знакомые, он расскажет. Я вижу другое. Не будем говорить о криминальном секторе Интернета, всей этой бесконечной «помойке», как Юрий Владимирович выражается, порносайтах и прочем. Не об этом разговор. Даже не о социальных сетях в данном случае, хотя сидение в социальных сетях имеет свои плюсы и свои минусы. Где бы мы общались с Колей Марковым, если не на школьном форуме? И где бы я общался с десятками свих коллег, которых я никогда в жизни не видел и не увижу, если бы не «В Контакте»? Потому что они живут по всей России. Вот огромные плюсы всего этого общения. Заменяет ли оно живое общение? Мне не заменяет. С тем, с кем я общаюсь вживую, я не стал меньше общаться из-за того, что общаюсь с другими людьми в Сети. Отнимает ли это время? Да, отнимает. Но есть другая беда Интернета, гораздо более страшная. Интернет – вообще великолепная вещь, в Интернете можно вести поиск информации. Он вообще создавался не для социальных сетей. Но человек ленив. Поэтому что он делает? Раньше, когда надо было написать реферат, школьник или студент брал книжку и добросовестно её «перекатывал». А если он был стеснительный, то он брал три книжки и делал компиляцию. А сегодня он ничего не списывает, он делает два клика мышкой, и всё – работа готова! Это катастрофа, потому что разных готовых работ в Интернете, по-моему, больше, чем порносайтов. Мы детей ловим на этом периодически. Я получаю работу… У нас десятый класс обязательно пишет так называемую «курсовую работу». Сдаёт мне девочка текст, я вижу, что это написала не десятиклассница, что это, скорее всего, глава из монографии. Набираю, получаю главу из этой монографии, девочка получает за работу «два», получает тему новой работы и т.д. Мы года два назад словили человека, который таким образом научную работу сдал. Это называется у нас «учебно-исследовательская работа». Ну не бери, никто не заставляет тебя заниматься исследовательской работой. Но если ты уж берёшь, не нагличай! Скажите пару слов о значении факультативов и спецкурсов в школьном образовании. Вы их вели? Не очень регулярно, но вёл. Но в условиях нашей школы факультативы не держатся, потому что дети у нас так нагружены, что они просто «отваливаются» с этих факультативов. А спецкурсы вёл. Мне, например, очень нравился спецкурс «История российского либерализма» или «История российского реформаторства». Но когда всё образование в специализированных классах пытаются осуществить путём добавления к очень скромному основному курсу элективных, так называемых, курсов, я считаю неверным. Не случайно в институте спецкурсы начинаются курса с третьего. А в школе надо всё-таки давать, по крайней мере, в специализированных классах, более фундаментальный общий курс. А когда в какой-то школе на фоне убогого общего курса вдруг выбирается такой электив, как «История спорта», мне это кажется профанацией. Можно делать в школе факультатив, куда ходят три человека. Вообще, за годы, которые я провёл в школе, у меня было два выпускника, которых я считаю абсолютно выдающимися людьми. Пусть на меня не обидятся сотни моих других выпускников. Это Сергей Кантере, который оканчивал нашу школу в далёком 1984 году, и Егор Овчаренко, который оканчивал школу в уже почти столь же далёком году 1992-м. Так вот, когда учился Егор, то у нас был спецкурс, на который ходили два человека, Егор и его одноклассник Серёжа Добренький. Вёл этот спецкурс наш же выпускник 1982 года Андрей Судаков. Андрей потом, по-моему, на 25-летии школы подарил мне свою книгу. Если я правильно помню, она называлась «Абсолютная нравственность Канта» (*26). Я ему тогда сразу сказал: «Андрюша, ты очень переоцениваешь мой интеллект». Я смог оттуда прочитать три с половиной страницы ровно, и на этом моё чтение закончилось. А Егору это было под силу, ему это было нужно, он и стал философом, серьёзным вполне философом. Такие дети – это штучный товар, им нужно штучное преподавание. И для такого преподавания нужны как раз не школьные учителя, а серьёзные специалисты. Их умеет приглашать наша кафедра биологии. Видимо, в меньшей степени, хотя тоже умеет, наша кафедра математики. А вот мы пока, к сожалению, не умеем. Может быть, потому что гуманитарии в принципе развиваются позже (тот же Егор всё-таки исключение) и они позже нуждаются в таких штучных преподавателях. А может быть, просто потому, что мы не умеем. Как Вы относитесь к Единому государственному экзамену? Я отношусь к введению ЕГЭ по истории, литературе и обществоведению строго отрицательно. Я считаю, что эти гуманитарные предметы тестами не проверяются, в том числе не проверяются частью «В» - это всё равно тест, а часть «С», якобы творческая, на самом деле в рамках ЕГЭ страшно формализована и творческой частью называется по недоразумению. Я понимаю, какие при этом ставились цели. Одна из этих целей – борьба с коррупцией, уже понятно, что это не удалось. Другая цель, на мой взгляд, сама по себе плоха, ибо это стандартизация, и я считаю, что это нанесёт очень большой ущерб нашему образованию. А возможен ли ЕГЭ по физике, биологии или русскому языку, я судить не берусь, я в этом мало понимаю. Но ведь более конкурентоспособным оказывается человек, который владеет методом познания, а не просто набором знаний. Это правда, но ЕГЭ устроен так, что человек, мыслящий сложно, проигрывает. Раньше наши выпускники приходили и говорили: «А вот репетитор учит меня всему противоположному, по сравнению с тем, чему меня учат Елена Дмитриевна и Ольга Евгеньевна». И это понятно было, почему, потому что репетиторы по литературе боялись умствований – «Пишите проще, не выпендривайтесь.» Теперь это удесятерилось. По поводу ЕГЭ вот так. Что тут много говорить? Безобразие это! Я надеюсь, что наши общество и государство одумаются, но они одумаются не послезавтра, и уж тем более не завтра. Когда-нибудь они одумаются. Поздно не бывает, но для кого-нибудь персонально это может быть нехорошо. У ЕГЭ есть один плюс. Это некоторая возможность, большая, чем прежде, поступать в столичные вузы детям из глубокой провинции. Для наших учеников этого плюса нет. Нас это не касается. |
|
"Брейн-ринг", 2003 год |
|
Мешает ли Вам на уроках, когда ученик в чём-то с вами не согласен? Очень по-разному. Бывает несогласие разное… Был такой Ваня Коровчинский, Вы его знаете, он давно кандидат наук… Он очень часто со мной не соглашался на глубоком уровне. Это давало основание для некоторой полемики. Конечно, не могу не сказать, что это в какой-то момент раздражает. Ты выстроил в голове урок, а тебя раз и столкнули с этого пути. Но это вызывает и уважение. А бывает по-другому. Когда ты слово, а он тебе десять, и все не по делу, и все спекулятивно, и все без малейшего знания предмета. Мешает. Заметьте, я привожу сегодня поимённо только положительные примеры. Но бывает еще хуже. У меня был класс, не гуманитарный, туда приходишь, и полное впечатление, что это театр одного актёра. Ты сам себе рассказываешь, сам себе задаёшь вопросы и сам на них отвечаешь. После такого урока хочется повеситься. Когда весь класс молчит, а не вступает с тобой в диалог, то это, конечно, гораздо хуже, чем когда тебе оппонируют. Когда тебе оппонируют, есть о чём говорить, а когда все молчат, непонятно, надо ли говорить или лучше дать учебник почитать. Очень по-разному происходит общение учителя и ученика. Я думаю, что в полной мере говорить на равных невозможно. Даже на таком уроке, как литература, где, казалось бы, собственное мнение ученика более весомо, чем, скажем, в химии. Собственное мнение ученика о структуре молекулы ДНК не многого стоит. А о той или иной позиции Достоевского – многого. Но история гораздо в большей степени опирается на факты, чем литература. Здесь оппонирование возможно тогда, когда идёт толкование. Предположим, я привожу те или иные позиции по западникам и славянофилам, могут быть очень разные мнения и позиции. Они заведомо будут у многих детей другими, чем у меня. Это понятно. Но когда мне ученик говорит: «сталинских репрессий не было, это всё чушь собачья, на самом деле сажали только виновных», здесь не может быть полемики. Можно что-то сделать с такого рода заблуждениями? Можно. Иногда. Очень часто это исправить нельзя. Почему? Ученик не живёт в безвоздушном пространстве. Он общается с учителем, с папой, с дедушкой, со своими друзьями, с какими-то организациями, в которых он, может быть, состоит. У меня не было, к счастью, учеников-скинхедов. А во многом бы я их убедил? Сомневаюсь. Иногда можно, я всегда хвастаюсь, даже на сайте нашем это есть в старом-старом интервью, которое у меня дети брали, как подошёл ко мне выпускник на выпускном вечере. Нервов он мне помотал за четыре года немерено! И сказал: «Спасибо вам за то, что я изменился». Я его потом даже на работу взял. Это Илья Михайлович Литкенс. |
|
|
|
ЛИТЕРАТУРА Что бы Вы посоветовали ученику прочесть не из школьной программы, а взрослому человеку, наоборот, перечитать из пройденного в школе? Школьная программа так устроена, что в неё, как правило, включаются книги в расчёте на то, что их потом будут перечитывать много раз, другие книги в школьную программу не включаются. Хотя я должен сказать, что я не всё из школьной программы перечитываю. Я очень фрагментарно перечитываю «Войну и мир». Я не перечитываю Тургенева, у меня разладились отношения с этим писателем. Я бессчётно перечитываю, опять очень фрагментарно, Пушкина и Лермонтова. А что ребёнку читать не из школьной программы? О-о-о… Не знаю, господа, не знаю. Необозримое море. На мой взгляд, полезно читать Ремарка, полезно читать Фейхтвангера. В детском возрасте полезно читать Майн Рида, он не из школьной программы. Полезно прочитать не только «Трёх мушкетёров», но хотя бы ещё штук пять книг Дюма. Полезно, чтобы из Вальтера Скотта был прочитан не только «Айвенго». А нужно ли читать в школе научную литературу? Нужно, но очень последовательно. Начинать нужно с литературы научно-популярной, потом переходить к научной, а не делать наоборот, потому что иначе и научная литература, и научно-популярная никогда не будут прочитаны. Мы с другом когда-то пытались составить список обязательных книжек, которые должен прочитать всякий школьник. Была там совершенно замечательная книжка, она называлась «Когда не было человека» (*29). Это книжка про первобытного человека, которую надо читать в семь лет. Читать её в пятнадцать лет смехотворно, а в семь – полезно. Читать Сергея Соловьёва в школьном возрасте не нужно, во-первых, потому что он устарел, во-вторых, потому что, когда ты закончишь читать первый том, то не будешь помнить, с чего он начинается. Читать Ключевского в десятом классе вполне можно, а в седьмом – рано, бессмысленно просто. И т.д. Почему возвращаетесь к «Войне и миру»? Я не вовремя прочитал «Войну и Мир» в первый раз – по окончании шестого класса. Не потому что я был сильно умный. Я оказался с дедушкой и бабушкой на даче, где кроме меня не было никаких детей в радиусе пяти километров. Было страшно скучно, с книжками там было плохо, и читать пришлось то, что было в наличии. В общем, нехорошо читать «Войну и мир» после шестого класса, на пользу мне это не пошло. Возвращался я к книге потом не сразу, с трудом. Вовремя всё надо делать! Насколько вам близки как историку взгляды Толстого? Не близки. Мне не близок фатализм. Я считаю, что Лев Толстой был великий писатель и очень относительный философ. Так же как Фёдор Михайлович Достоевский был великий писатель и абсолютно убогий политический мыслитель. Да простит меня Елена Дмитриевна! По-вашему, историю делает личность? Во многом конечно. Наверное, в истории есть какие-то очень и очень общие закономерности, есть вещи, которые нарушить трудно или невозможно, но очень многое зависит от конкретных людей. Только не от одного Наполеона, Сталина или Ельцина, а от состояния всего общества. |
|
|
|
СОВРЕМЕННАЯ ИСТОРИЯ Как советскую эпоху видят дети, которые её уже не застали? Можно, я отвечу на этот вопрос словами одного симпатичного мне человека?
Вот так изменились взгляды. Теперешние дети советской действительности не понимают. Когда я рассказываю о советской избирательной системе, то рисую схему избирательного участка. Показываю, что нельзя было пройти к урне через кабинку для тайного голосования, нужно было от стола, где ты получал избирательный бюллетень, идти в одном направлении в кабинку, а в другом направлении к урне. Кандидат был один, либо ты его вычёркивал, либо ты ничего не вычёркивал, а опускал бюллетень чистый, голосуя «за». Если ты на глазах избирательной комиссии шёл в кабинку, значит, ты – нехороший человек, несоветский, шёл вычёркивать. Когда дети это видят, у них шок, а у вас не было шока, вы всё это ещё знали. А они уже не знают, и мамы им не рассказывают. Мы с Вами беседуем 19 августа. Каково значение дней 19-21 августа 1991 года для страны, не разочаровались ли Вы в том, что произошло тогда? С моей точки зрения, страна тогда избежала катастрофы. Я думаю, что Горбачёв много сделал для того, чтобы этот путч состоялся, но сам он всё-таки в нём участия не принимал, и это не было таким розыгрышем по нотам. Это действительно была попытка переворота, активизации реакционных, тёмных сил. Я как тогда считал, так и сейчас считаю. Я об этом говорю потому, что сейчас много таких людей, которые в тогдашней своей позиции разочаровались и говорят: «Если бы всё произошло сегодня, мы бы к Белому дому не пошли». Я не был у Белого дома, я в Москву приехал только 20 августа, и у меня был ребёнок трёхмесячный. Я поехал к ребёнку, а не к Белому дому. Но я испытываю определённый стыд все эти годы за то, что меня там не было. А есть много людей, которые говорят, что не надо было туда ходить и не надо было сочувствовать тем, кто туда пошёл, а надо было сочувствовать ГКЧП. Что же касается всего дальнейшего, я вам скажу так. Очень многое в сегодняшней России, в России начала ХХI века, меня не устраивает, очень многое. Но я думаю, что если бы тогда победил ГКЧП, то, что у нас сегодня, нам показалось бы недостижимым раем. Мы бы не имели ни свободного выезда заграницу, ни «Новой газеты», ни «Эха Москвы», а имели бы только газету «Правда». Я был и остаюсь приверженцем президента Ельцина. Это мой президент. Я был и остаюсь приверженцем той политической силы, которая называла себя последовательно «Выбор России», «Демократический Выбор России» и «Союз Правых Сил», и которая, к сожалению, сегодня на политической сцене России практически не представлена. По вине общества. Это очень большой и очень долгий разговор, но по вине общества. И своей, и не своей, и элит, и народа – по вине всей той совокупности, которая называется гражданами России. Какова роль личности в истории России начала 1990-х годов? Я думаю, что историю творят люди. Но это не значит, что в том, что произошло или происходит в той или иной стране, виноват один этот конкретный человек или, наоборот, это заслуга одного конкретного человека. Борис Николаевич Ельцин появился в результате стечения ряда случайных обстоятельств. Но если бы не появился Борис Николаевич, появился бы другой человек, и этот человек не был бы выходцем ни из диссидентов, ни из рядовой интеллигенции, а с огромной долей вероятности, в силу устройства тогдашнего советского общества, был бы выходцем из партийно-политической среды. Могло случиться так, что на голову Анатолия Борисовича Чубайса упал бы кирпич в юности, и во главе приватизации встал бы другой человек. Может быть, менее волевой, может быть, более осмотрительный. Но никаких бы принципиальных изменений, я думаю, не произошло бы. Всё равно осуществлять эти преобразования пришлось бы молодым людям из экономистов. Многие думают, что если бы это был не партийный номенклатурщик Ельцин и не ужасный и беспощадный монстр, который носит страшное имя Гайдаро-Чубайс, а были бы там Иванов-Петров-Сидоров, то реформы бы эти прошли абсолютно безболезненно и было бы нам счастье… Нет, так не бывает. Могли ли те же реформы пройти без распада страны? Я очень допускаю, что Советский Союз мог бы сохраниться, если бы не ГКЧП. Но, с другой стороны, я полагаю (и в этом я расхожусь с нынешним главой правительства, он, как вы помните, сказал, что распад Советского Союза – это величайшая геополитическая катастрофа ХХ века), что распад Советского Союза был закономерен. Он мог произойти в менее драматических формах. Но он всё-таки был закономерен, потому что Советский Союз был всё-таки империей, так же как и его предшественница, царская империя. В этой империи были объединены как минимум три разные цивилизации. Условно говоря, это Прибалтика, славянская цивилизация и цивилизация мусульманская. Они рано или поздно должны были разъехаться. Я не считаю, что этот развод был в тех цивилизованных формах, в которых хотелось бы. Но цивилизованных разводов почти не знают империи. Жуткая трагедия – люди, которые остались за новыми границами. Они были в пределах большой Родины, а остались за пределами Родины. Не важно в данном случае в Эстонии, где русских обижают очень относительно, или в Туркменистане, где их обижали конкретно. Это трагедия миллионов людей! Но разве положение французов в Алжире в 1958 году не было трагедией? А их там тоже было два миллиона. Так и Франция – не Советский Союз. Не бывает безболезненного распада империй, это всегда драматично. Есть такое китайское проклятье: «Чтоб ты жил в эпоху перемен». Есть великий русский поэт, мне очень, мягко говоря, не близки политические взгляды этого поэта, но я считаю, что это третий великий поэт России – Фёдор Иванович Тютчев. Бабушка моя очень любила в годы моего детства цитировать замечательные строки его: Это вовсе не необычайность ХХ века. Всякий век, чем «интересней для историка, тем для современника печальней». Я всегда говорю, что русская литература ХХ века – это полемика с Тютчевым. У Тютчева ведь есть ещё другие великие строки, хотя я с ними абсолютно не согласен. А могли ли преобразования совершиться без распада Советского Союза? Может быть, могли. Но допускаю, что при наличии Средней Азии это было бы сложнее. Мне не обидно, что отпала Средняя Азия, и мне не обидно, что отпала Прибалтика. Мне как историку обидно, что отпали Украина и Белоруссия, хотя я понимаю, что там тоже есть свои причины. Это нам в Москве думается, что это одно и то же. А уже в Минске так не думается! Когда Белоруссия вошла в состав России? Только в конце XVIII века, двести лет всего. Украина восточная, конечно, раньше, центральная – тоже раньше, а западная-то ведь ещё позже. Мне страшно обидно, что отпал Южный Кавказ, по причинам сугубо личного свойства. Я обожал когда-то Кавказ, я с наслаждением туда ездил, и то, что я не могу сегодня поехать на Кавказ просто пошляться по горам потому, что это плохо кончится, и не могу поехать в Грузию в силу всем известных причин, для меня это очень большая личная потеря. |
|
|
|
ПОЖЕЛАНИЕ ВЫПУСКНИКАМ Когда Вы поняли, что остаётесь работать в школе навсегда? Я вам отвечу историей, которую рассказываю всегда, это одна из самых моих излюбленных цитат Юлии Романовны Хайкиной. Я проработал год, мы поехали с ней в трудовой лагерь в Латвии. Там много разговаривали, среди прочего она мне сказала: «Лёня, если ты хочешь уходить, уходи сейчас. Через три года это уже трудно, через пять – очень трудно, через десять лет не уходят». Конечно, исключения есть, но, по большому счёту, Юлия Романовна была права. Я не стяжал в нашей школе славы хорошего классного руководителя. Но, когда я выпускал свой первый класс… Первый, который я довел до десятого, который я действительно сам выпускал (это был 1986 год), я говорить не мог, меня душили слёзы, хотя я проработал тогда всего шесть лет… Но в этом классе выпускалась Ольга Эдуардовна Шейнина, в этом классе выпускалась Катя Тероганова, в этом классе выпускалась Аня Мызникова, в этом классе выпускалась Лиза Зверева и многие другие. И меня душили слёзы. А что со мной творилось, когда я выпускал класс в 2007 году, я вообще передать не могу. Хотя с группой этих детей я общаюсь и сейчас, встречаюсь не реже раза в месяц, перезваниваюсь не реже раза в неделю. А если реже, то это аномалия, и я себя плохо чувствую. Вы окончательно поняли, что не уходите, в 1986 году или раньше? Не знаю. Я не могу на этот вопрос ответить. Так не бывает, чтобы ты сегодня проснулся и понял, что не уйдёшь из профессии никогда. Не бывает. Были тяжёлые 1990-е годы, когда платили мало, когда я должен был помимо себя самого ещё два рта прокормить, когда денег было в обрез. Но я, во-первых, боялся идти в бизнес… Это настолько «не моё», насколько «не моё» – тяжёлая атлетика. Мне гены прадедушек не передались. У меня своей дачи, к счастью, нет, но когда мне говорят, что надо бы поработать на даче, я всегда отвечаю: «Вы знаете, мой дедушка был агроном. И он то небольшое количество любви к земле, которое было нашему роду отпущено, вычерпал на несколько поколений вперёд!» Все таланты к бизнесу остались у прадедов, мне не досталось ни грана. Мне никогда не казалось, что зарабатывать деньги – это самое интересное в жизни, мне всегда была интересна история. В какой-то момент, не могу сказать точно в какой – это произошло постепенно, мне стало интересно работать с детьми. Довольно давно, уже точно больше пятнадцати лет назад, я понял, что своё место в жизни я выбрал правильно. Оно правильнее, чем если бы я стал заниматься наукой. Ничего серьёзного я бы в науке не создал. А здесь мне самонадеянно кажется, что я на месте. Что вы можете пожелать выпускникам нашей школы? Можно, я повторю то пожелание, с которым я обратился на последнем звонке к выпускникам 2007 года? Я желаю всем вам прожить свою жизнь достойно!
|
|
|
|
Примечания
|
19 августа 2010 года
Расспрашивали - иеромонах Савва (Марков) и Сергей Павловский
Расшифровывал интервью - иеромонах Савва (Марков)