«Если чудо возможно,
то на него способны только дети.
»

Елена Дмитриевна Волжина
учитель русского языка и литературы гимназии 1543. 
Работает в школе с 1980 г. 

ВИДЕОФРАГМЕНТЫ ИНТЕРВЬЮ


СЕМЬЯ

Со стороны отца у меня довольно интересное генеалогическое древо. Существовал дворянский мир с большим количеством детей, кузенов и кузин, с имениями в Курской и Орловской областях. Главой нашего клана был прадед Александр Флавианович Волжин, царский генерал, живший в большой московской квартире на углу улицы Бурденко (старое название Долгий переулок) и Новоконюшенного переулка (это в районе Плющихи) в начале 20 века. Там, кстати, я родилась и прожила 25 лет своей жизни. Помню резную дубовую мебель, немецкие книги с готическим шрифтом, папку с фамильным гербом, которая висела в туалете с газетами, старую фарфоровую посуду со стершейся позолотой, какой-то золотой медальон с геммой, который я кому-то подарила в дружеском порыве. Вы можете поверить, что в моей юности старина казалась старьем, которого мы стеснялись? Мы с теткой купили современную мебель, а эту раздолбали топором, иначе невозможно было в двери пронести шкафы и стол (дубовый стол на толстых львиных лапах раздвигался до трех метров). Мы выволокли его по частям на черный ход, а через 20 минут его уже кто-то забрал. В квартире была комната для прислуги, два хода – парадный и черный, кладовка в эркере, кухня метров двадцать, комнаты по 25 метров. Теперь там после капитального ремонта дома живет какой-то российский министр. А тогда жила русская интеллигенция. Бабушка дружила со многими, близко - с семьей Флоренских, они жили на 3 этажа ниже. Ныне по этому адресу (Бурденко, 16/12) находится Музей-квартира Павла Флоренского - богослова, философа и ученого, погибшего на Соловках. Мой прадед был женат на княжне Орловой, его двоюродным братом был Александр Николаевич Волжин, камергер, гофмейстер, действительный статский советник, обер-прокурор Святейшего Синода времен Распутина. Семейное предание донесло, что он не ладил с Гришкой, поэтому его церковная карьера быстро закончилась, но он стал членом Государственного Совета. Был женат на княжне Долгоруковой, после революции эмигрировал вместе с ней и детьми во Францию, умер в Ницце, где и похоронен. На кладбище Сент-Женевьев де Буа я нашла могилу его жены Ольги Алексеевны Волжиной. (ссылка на А.Н.Волжина)

Бабушка по отцовской линии Валентина Михайловна Котова (из семьи купцов Котовых и польских дворян Добржанских, родом из Хабаровска, работала секретарем известного путешественника Арсеньева) боялась рассказывать о роде своего мужа, моего деда. При советской власти Дмитрий Александрович Волжин работал экономистом, о нем в свое время Ленин отзывался как об очень умном человеке. Он умер в тридцать седьмом году в больнице от рака, его так и не успели взять, хотя приходили допрашивать «прихвостня Косиора».

От той семьи осталась одна фотография: прадед в окружении маленьких детей – 4-х мальчиков и 2-х девочек. Эти высоколобые красивые мальчики станут жертвами новой эпохи. Коля станет известным агрономом, женится на немецкой баронессе фон Шлиппе (тете Наташе), будет расстрелян; их сын, дядя Леша, красавец-донжуан, станет генерал-лейтенантом, директором Института космоса. Мальчик Саша будет юристом, женится на красавице Марии Керцелли, его сыновья-близнецы окончат школу 23 и погибнут на войне, о чем сохранится память на мемориальной доске их школы – ныне гимназии 1253. Мальчик Леша станет хирургом и тоже не придется по душе советской власти. Дочь Оля выйдет замуж за академика геологических наук А. Заварицкого, проживет долго. Митя, мой дед, в 1937 будет умирать мучительно, оставляя недавно родившихся сыновей – моих отца и дядю. Обер-прокурор Святейшего Синода никогда в контексте прошлого семьи не упоминался, только фотографии моих дальних родственников сохранили об этом память. Другие Волжины, живущие сейчас во Франции, составили генеалогическое древо, выходили на нас, своих потомков. Однако ужас от подобного родства не позволял моей бабушке об этом говорить вплоть до ее смерти в 1983 году. Существует в истории Российских дворянских родов так называемая «Бриллиантовая книга», где Волжины упоминаются как бояре с XVI века. Я не тщеславна и никогда не занималась восстановлением дворянских корней, мне интересна история.

 

     

           
Прадедушка Волжин Александр Флавианович     Прабабушка Анна Дмитриевна Орлова
                                                                                    (урожденная княгиня Орлова) 

  

Семья Волжиных (1900 год)
(во главе - прадед, мальчик справа - дед)

 

   

Бабушка Валентина Михайловна Котова            Дедушка и бабушка с папой                 

 

Со стороны мамы родня совсем другого плана. Её отец Иван Владимирович Левченко стал одним из первых Героев гражданской войны. Был он кубанских горячих кровей, точных, жестких принципов. За участие в боях с басмачами был награждён орденом Боевого Красного знамени, сразу вслед за Щорсом. После войны создавал колхозы на Кубани и Дону.

Во время Великой Отечественной войны он стал партизаном, полицаи повесили его в Краснодаре в 1942 году. Его четырнадцатилетняя дочь Кима (Коммунистический Интернационал Мира) была расстреляна, а его жене с младшей дочерью (моей мамой) и сыном удалось бежать и спрятаться где-то в погребе. После войны бабушка участвовала в судебном процессе над полицаями-предателями, который проходил в Ростове.

Это моя вторая бабушка, Мария Никифоровна Лях, она донская казачка. Ее насильно выдали замуж за атамана, но она сбежала от него и отправилась с конницей Буденного, где и познакомилась со своим будущим мужем Иваном Левченко – почти фильм «Офицеры». Дедушек, по понятным причинам, я не видела, бабушек застала, они были очень разные. Та, что по папиной линии, Валентина Михайловна, была удивительно мягким, тонким человеком. После окончания гимназии высшего образования не получила – считалось, что девочка в жизни будет заниматься только детьми. Но она все умела, и когда муж умер в 1937 году, ей пришлось зарабатывать на жизнь, чтобы кормить двух своих детей, двух племянников (сестра скоропостижно умерла) и трех пожилых родственниц (в том числе и старую свекровь, урожденную княгиню Орлову). Она зарабатывала черчением, была точным рисовальщиком, шрифтовиком, чертежником (это дала дореволюционная гимназия!). В нашей квартире всегда раздавались звонки от самых разных людей, для которых она была Валюшей, Валечкой. К сожалению, я ничего от нее не унаследовала: ни мягкости, ни тонкости, ни особой душевной интимности. Каждому казалось, что она так говорит только с ним. Только потом я узнала, что Мусенька, Шурочка, Виточка – люди из большого научного мира. Некоторые были академиками, а один нобелевский лауреат по физике. Это были очень теплые отношения, и было совершенно неважно, кто чем занимается, какой у кого статус. Бабушка по материнской линии жила в Крыму, куда семью перевезли из Кубани в 1944 году, предварительно выселив крымских татар. Ее давно нет в живых – сбила машина. Крым для меня место родное, я много времени провела там в детстве, бываю и сейчас.

 

 

    

      Отец - Дмитрий Дмитриевич                   Мама - Фаина Ивановна          

 

   

Родители. Геологическая экспедиция на Тянь-Шане (Киргизия).

 

 

С мамой 

Родители мои поженились в очень молодом возрасте. Они были студентами Геологоразведочного института, и на первом курсе уже родили меня. После института сразу уехали в экспедицию – сначала в Киргизию на десять лет, а потом в Казахстан. Всю жизнь занимались поиском радиоактивных и редких металлов. Отец открыл несколько урановых месторождений, в последние годы работы был Главным контролером России по добыче и хранению урана; он очень переживал, когда эту отрасль развалили в «нулевые», ведь это дело его жизни. И, конечно, родители таскали меня за собой. Поэтому моё детство первые десять лет жизни ярко-зелёного цвета: это Тянь-Шань – все весенне-летне-осенние экспедиции я была вместе с ними. Разное было: и пауки размером с птенцов, и горные тюльпаны размером с голову, и падение со скалы кровавым клубком вниз, и мои сандалии, приплывшие к маме по горной речке на стоянку. Представляете ее реакцию? Потом новая экспедиция уже в Казахстан. В общем, о том, что я москвичка, мне напоминали мои сверстники в Казахстане, когда кричали: «Московская Чита приехала!» (наверное, это было обидное прозвище). Я по несколько месяцев проводила в Москве и была для них какой-то странной, не своей. Тот самый случай, когда чужой и среди чужих, и среди своих. Когда я в 1970 году вернулась в Москву окончательно, то долгое время не была своей для московских, так как была диковатой, провинциальной, своенравной и слишком гордой. Мер и границ, наверное, не знала. Умела осаживать, обрывать, защищать своё достоинство, на которое никто даже и не посягал. Пару раз подралась с мальчишками, уже по конкретным причинам, о которых и вспоминать не хочется. Что дало мне детство? Чувство природной воли, любовь к дикой природе и книгам: все годы в нашем доме собиралась коллекция камней и покупались книги, которые перевозили в коробках из одной географической точки в другую. Профессию родителей унаследовала моя сестра Ольга, хотя после геологического она получила еще три высших образования. Мы очень дружны, и я принимаю участие в воспитании своих племянников. Сегодня я замужем второй раз, муж мой музыкант, скрипач, теперь тоже преподает. Очень меня жалеет, помогает, хотя пару раз в году восклицает: «Я ведь женился на тебе, а не на гимназии!». Мы познакомились в самолете в Америку, куда он летел на гастроли, а на работу в летний университет. Обратно мы тоже случайно летели вместе. Судьба? 

 

    


ШКОЛА

Училась я в нескольких школах. Первой была в городе Фрунзе, так как родители находились в экспедиции. Потом была московская школа номер 34. Вы не поверите, имени Фрунзе! Вот так я с этим человеком связана, с Михаилом Васильевичем Фрунзе. Там я училась с пятого по десятый класс, но у меня выпало несколько лет, когда родители забрали меня к себе в Казахстан, где я училась в Приреченской школе геологоразведочной партии 37, даже изучала казахский вместо английского (помню в газетах «Пролетарлары!» – «Пролетарии!»). Чувство воли, свободы, удовольствия от учебы сформировалось там, но, когда я вернулась в Москву в девятом классе (без родителей!), вдруг обнаружила, что пятерка по математике дутая, английский не имеет под собой никакой базы. В 34-ой школе математике меня учила Ирина Николаевна Деева, а английскому – Маргарита Аминадовна Гинзбург. Они поставили мне двойки в первом полугодии 9-ого класса. А ведь я вернулась круглой отличницей в школу, в которой уже училась в 5-6 классах, а тут такое! Это был серьёзный удар по самолюбию. Но я не замкнулась, не обиделась, не впала в депрессию, а просто учила слова и грамматику, ставила произношение, решала математические задачи. Через год заработала четверки по английскому и математике, хотя было нелегко.

Литературе меня учила Лариса Давыдовна Гуткина, географии – Юлия Романовна Хайкина. Замечательные были учителя. Они почему-то эту диковатую девочку, высокую, тоненькую, из какой-то казахской школы, опекали. Что-то они во мне захотели увидеть и здорово помогли. Я до сих пор им всем благодарна. 

Лена Волжина на последнем звонке. 34-я школа. 1972 год

Я закончила класс с химическим уклоном и, естественно, не думала ни о какой педагогике и литературе. Мы занимались химией, проходили летнюю практику в Институте тонких химических технологий – школа 34 находилась (может, написать находится? Она и сейчас ведь работает, более того – они читают наши интервью – с ЛД и с МА) на Плющихе, а там до этого института всего 15 минут пешком через Девичий парк. Я ведь и жила там рядом, на улице Бурденко. И вот моя практика после девятого класса: лаборатории химического института, длинные узкие коридоры, бесконечные титрования растворов, микроны, миллиграммы. Не дай Бог, капелька перельется – раствор будет испорчен. Я, как зомби, занималась этим, думая, что это моя будущая профессия. После выпускного вечера я понесла документы в этот институт. Но, подойдя к дверям, вдруг остановилась и поняла, что больше не могу надеть белый халат, чтобы всю жизнь кропотливо заниматься химическими опытами, экспериментами, смешиваниями, осадками! Я резко повернула налево и вошла в подъезд здания, которое располагалось рядом. Это был Педагогический институт, филфак – роскошное здание начала XX века, бывшие Московские высшие женские курсы. Я никогда бы не пошла в неказистое учебное заведение, а тут модерн, много света, округлое пространство собирает вместе студентов двух факультетов - филологов и историков. Кстати, именно там мы познакомились с Лешей Венедиктовым, главным редактором «Эха Москвы»: я участвовала в стенгазетной перепалке по поводу неудачного опуса одного студента-историка, а Леша решил заступиться за стихотворца. До сих пор помнит результат! Итак, я подала туда документы, никого ни о чем не спрашивая, ни с кем не советуясь. Родители были в экспедиции, мы жили с бабушкой вдвоем. Сочинение написала на четверку, устную литературу и русский сдала на пять, так же сдала историю и английский – невозможная вещь, никогда языка не знала (но спасибо Маргоше – Маргарите Аминадовне!). И я поступила. Естественно, не для того, чтобы быть училкой! Много было фантазий в голове, казалось, что быть учителем довольно скучно. О том, что для поступления в институт нужен был блат, и не подозревала. Мне подруги признались курсе на втором, что половина курса – блатные. Помню, что конкурс был 19 человек на место, а проходной балл в то сумасшедшее лето с горящими болотами (1972 год) был 23,5 (одна четверка, три пятерки и аттестат 4,5). Сначала шесть экзаменов в школе, затем четыре экзамена в институт, куда я и не готовилась, лишь Лариса Давыдовна научила меня делать разбор предложений и строить их схемы. Спасибо ей и за это тоже! 

 


Выпускная фотография. 1972 год, 34 школа. (Е.Д. в центре).

 

 


СТУДЕНЧЕСКАЯ ЖИЗНЬ

Я принадлежала не романтическим «шестидесятникам», а скептическим «семидесятникам». Я никогда не была усидчивой, серьёзной студенткой, заранее выбравшей себе спецсеминар, привязавшейся к определенному преподавателю, желавшей вступить в какое-то студенческое научное общество, чтобы потом заниматься в аспирантуре. Меня все это не очень интересовало. Всё своё образование я получила потом. Всегда много читала, это мне нравилось. И размышлять на семинарах о прочитанных книгах тоже нравилось. Писала какие-то научные работы, курсовые. Сейчас понимаю, какими они были убогими! Когда я сейчас читаю работы своих десятиклассников, то понимаю, что они уже могут гораздо больше. Они и самостоятельнее, и грамотнее, и однозначно интереснее. Как-то мы были не очень готовы к научной работе. Это же был 1972 год, застой, у нас было оппозиционное сознание. Нас раздражала история, которую нам преподавали, возмущали трактовки русской, советской и зарубежной литературы. Нам объясняли, что творчество Джойса или Кафки - буржуазные художественные выкрутасы с непонятной идеологической начинкой. Это были годы XXIV-го съезда: рапорты, бесконечный Брежнев, ссылка Сахарова, высылка Солженицына. Драма их судеб складывалась на наших глазах. Помню закрытый просмотр фильма Тарковского «Зеркало», поездки в Питер на квартирные выставки, ночные разговоры о социальной апатии. Мы, как рыбки, выскакивали из лишенной кислорода воды, чтобы хватануть свежего воздуха, и, оглушенные этим, уходили глубоко на дно. Мы всему сопротивлялись, нас все раздражало. Это касалось и нашего образа жизни, и наших эстетических вкусов, и нашего досуга. Мы бегали по чердакам, где проводились вернисажи, ездили в Измайловский парк на знаменитую «Бульдозерную» выставку, конфликтовали с одиозными лекторами (я вошла в конфликт с профессором методики преподавания русского языка и чуть не вылетела из института). Мы презирали комсомольских деятелей, не могло быть речи о романе с ними или с КГБ-эшниками, хотя мальчики из МГИМО часто вертелись рядом, выискивая жен для поездок за рубеж. Не верю тем, кто в середине семидесятых шел в органы за идею: уже было понятно, что идут за быстрой и подлой карьерой, пример – сегодняшняя вертикаль власти. Так вот, в те застойные годы этим юношам ничего не светило в отношениях с нашими филологическими красотками! Романтические отношения были возможны с музыкантами, певцами, талантливыми художниками – московской и питерской богемой.

 

Институтский капустник по сценарию Е.Д.

Мне пришлось сделать серьезный выбор в стройотряде, куда нас отправили после 1-ого курса. Дело было под Астраханью, 60 девиц пропалывали помидорные поля, буквально загибаясь от перегрузок и голода: кормили 2 раза в день макаронами, помидоры и арбузы были бонусом, работали по 14 (четырнадцать!) часов в день. Меня выбрали бригадиром, я делала свою норму и еще перемеряла прополотые поля, заподозрив, что комсомольские вожаки (до сих пор помню фамилию Алевтины Твороговой) нас дурят. Так и было на самом деле, и я начала с ними разбираться. Вся эта шобла не работала, а вечерами вскрывала наши посылки, изымая консервы, колбасу и деликатесы: «Это могло испортиться, поэтому вы это не получите». Как бригадир я была допущена на эту сходку и видела, как эти комсомольские жабы жрут нашу еду; итог - мое персональное дело на комсомольском собрании. Они меня решили исключить! Оказалась не по зубам, но с бригадирства сняли: я отпустила с поля упавшую в обморок девушку. Превысила полномочия! Вот такие поганые времена. Однако из института меня не отпустили, когда я захотела уйти, мне не отдали документы. Сказали: без родителей такие вещи не решают. Это Ирина Всеволодовна, наш куратор, взяла на себя ответственность за меня. Кроме того, сложилась дружба с замечательными подругами, которая длится до сих пор. Многие друзья в Америке, Лева Гдалевич с Рикой Фудим в Израиле, он стал равином, Сашка Дворкин после всех своих выкрутасов - профессор богословия, самый авторитетный специалист по современным сектам, самые близкие подруги – филологи, Таня Сергеева скоро защитит докторскую, а Катя Яковлева издает собственный журнал для детей и их родителей, он называется «Удивительный журнал». Зайдите на сайт, не пожалеете!

В мое студенчество, когда начались массовые отъезды, когда молодежь хипповала и подсаживалась на наркотики, когда все вместо лекций торчали в курилке, была и отдушина - театр. Например, «Таганка», куда невозможно было попасть. Мы с подругой Катей регулярно разыгрывали визит иностранной журналистки с переводчицей, которые должна попасть на спектакль, чтобы потом о нем написать. Я была то болгарка, то полька, какую-то ахинею несла на тарабарском языке. Билетов было не купить: нужно простоять ночь, и не факт, что они тебе достанутся. Нас всегда пропускали: спектакли «Таганки», «Современника», «Сатиры» были пересмотрены полностью. Общение с режиссерами очень много дало мне: свободу эстетического выбора и личной интерпретации текста, восприятие слова как единицы пространства и времени. А наши розыгрыши! Мы с Катькой решили сорвать зачет по истории партии и повесили объявление, что завтра состоится встреча с актерами Таганки в Ленинской аудитории. И что вы думаете? К пяти вечера все перекрыли, зачет отменили, принесли корзины с цветами в главную аудиторию и стали ждать гостей. Толпы незнакомых людей с букетами собрались около института, а мы искали возможность повесить извинение труппы о невозможности приехать. Люди разошлись в 8 вечера, и мы чувствовали неловкость за происходящее.

Мы бродили по ночной Москве, покупая теплый хлеб в районе Трубной площади. И ведь не было страшно, хотя мужики пытались знакомиться. Это было время, когда на улице и в метро еще можно было встретить свою любовь, так много замечательных молодых людей ездили общественным транспортом! Со сколькими талантливыми, известными людьми я познакомилась на улицах Москвы! И не было в этом ни пошлости, ни угрозы для репутации. Да, были еще курсовые работы, доклады, песни Кима и Окуджавы на сборищах, работа в пионерлагерях с подростками, первая практика в школе. Отношение ко всему было ироничное, мы «стебались», составляли словари сленга хиппующей молодежи, проникали на все закрытые просмотры Московских международных кинофестивалей: у меня был знакомый режиссер, который сбрасывал со второго этажа кинотеатра в Лужниках удостоверение, мы поднимали его, вертели перед носом билетеров, проходили и повторяли номер. По ночам залезали в пустые троллейбусы и репетировали с другими курсами спектакль. Вместо своей подруги дважды сдавала экзамен по литературе XX века. Вот никогда не была солидной, почтенной дамой, я до сих пор могу перелезть через забор вместо поиска ворот или калитки. Один мой класс сфотографировал, как я штурмую дачу Горбачева на Форосе. Именно это было областью наших интересов, а не серьёзная учеба, не методика преподавания литературы, которая раздражала ужасно, и посвятить себя этому делу казалось тогда просто неприличным.

Книги… Только-только в самиздате появились стихи Бродского. Мы были одними из первых, кто их читал. У меня была подруга Аня Менакер, дочь режиссера Леонида Менакера, талантливейшая и сложная, ее друзьями были Гребенщиков, Макаревич (она трагически погибла в 30 лет). Так вот, Анька привозила нам стихи Эдуарда Лимонова – замечательные стихи:

Я был веселая фигура,
А стал молчальник и бедняк.
Работы я давно лишился,
Живу на свете кое-как.
Зато я никому не должен,
Никто поутру не стучит,
И в два часа, и в полдругого
Зайдет ли кто, а Я – лежит.

Или перепечатанные на машинке (пятая копия с пропавшей буквой «а» и отсутствующими запятыми) стихи Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама. Помню французское издание романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» - никто из нас внятно не мог объяснить, о чем эта книга, а самим было трудно соединить все нити ее сюжета. Тогда же прочла полуслепой экземпляр «Ракового корпуса» Солженицына, что окончательно выстроило отношение к советской власти. Это все было вопреки той литературе, которую мы должны были списками читать, обучаясь на филфаке. Мы, конечно, ее тоже читали, но слегка пренебрежительно. Когда эпоха формирует потребность сопротивляться, то очень легко впасть в социальный и эстетический снобизм: не принимать что-то, заранее подозревая в этой упаковке идеологическую начинку. Мы, конечно, читали книги, которые нам выдавали в институтской библиотеке, начиная с античной литературы и заканчивая всеми семейными сагами Маннов, Голсуорси, Драйзера. Это называлось «нашей» литературой, разоблачающей буржуазный образ жизни. Однако интерес был к другому. Впервые был прочитан Сэлинджер, и я писала курсовую по рассказу «Хорошо ловится рыбка-бананка». Я помню потрясение от книги Ричарда Баха «Чайка по имени Джонатан Ливингстон». Мы читали и обсуждали ее на семинаре с нашим потрясающим, молодым, харизматичным Мишей Ладыгиным. Теперь это довольно известный филолог, методист, педагог, автор многих учебников для школы, в том числе и курса зарубежной литературы. А тогда он был Мишей, и с ним здорово было болтать о романах, только что прочитанных в журнале «Иностранная литература». Был ярко выраженный интерес к зарубежной литературе, и в меньшей степени к русской – она казалась всегда рядом, избыточно изданной, с подробными комментариями. А студентам хотелось острого и не очень известного. Например, я писала диплом по еще не изданной повести Андрея Платонова «Впрок», что возмутило дипломную комиссию, защиту запретили!. 

 

  

 

 

ПЕРВЫЙ УРОК

Я заканчивала институт в 1977 году. Это был тот период, когда выпускников московских вузов разбрасывали по всей стране, и остаться в Москве было проблематично, если нет отягчающих обстоятельств: болезней родителей, маленького ребёнка или собственной инвалидности. Для того чтобы никуда не уехать (а я уже наездилась в своей жизни), я, будучи студенткой пятого курса, пошла работать в школу, найдя её по объявлению, там нужен был учитель. Я ничего не знала об этой школе, только номер – 721, на Полежаевской. Я приехала, поговорила с директором, она взяла меня в этот же день, а на следующий у меня уже были уроки в шестом классе. Она дала мне программу и сказала, что завтра у этих детей по программе начинается книга Фурманова «Чапаев». Можно себе представить моё отношение к этой повести в то время! Вещь неплохая, но заворожить ею шестиклассников трудно. Там не было даже того, что обычно присуще революционным книгам – там не было романтики. Подробное и скучное повествование, это вам не фильм «Чапаев»…

И вот я пришла в кабинет, меня представили и тут же ушли, оставив наедине со странным классом. Часть детей сидела на первых трёх партах трёх рядов, потом был пропуск две-три парты… а остальная гвардия, человек 15, сидела на последних партах, плотно сгрудившись. Я начала о чем-то рассказывать, «Камчатка» меня не слышит. Я подошла, чтобы сделать замечание, и поняла, что они играют в карты! Я обратилась к ним: «В чем дело?» и услышала откровенный мат. Я не поверила своим ушам! Решила, что ослышалась, что разберусь с этим позже, попросила их меня слушать, почему-то произнеся фразу: «Я не привыкла повторять» (это был мой первый в жизни урок!). «Привыкнете», - сказали они и продолжили свою игру в карты.

Урок закончился, я зашла в учительскую, меня обступили пожилые учителя, с интересом разглядывающие свою новую коллегу. Спрашиваю: «А что происходит? Что это за класс? Представляете, они матерятся и играют в карты!» На что мне историк Ольга Алексеевна (к несчастью, уже покойная) сказала: «Ну, матерятся… Наверное, вы их чем-то раздражили. А в карты… Лишь бы вам не мешало, пускай играют» – «А почему им разрешают играть в карты в вашей школе?» – «А вы что, не знаете, что это за школа, куда вы пришли?» – «Нет, не знаю». Выяснилось, что половина детей в этой школе обычные (как их там называли «домашние»), а половина из Детского дома № 50, и их учили совместно, но меня об этом никто заранее не предупредил. Я начала сражаться. Воевала как с детьми, так и с Фурмановым. Поведение «домашних» было очень взрослым, они словно чувствовали свою социальную ответственность за то, что происходит на задних партах, и старались быть великолепными учениками для учителей, которые перед ними стоят. Им было неловко, и поэтому это были блистательные дети. Среди них было много будущих медалистов, они прекрасно учились. Зато вторая половина чувствовала себя очень вольготно, их свозили из разных расформированных детских домов, и они здесь просто отогревались, отсиживались, проводили время. Я проработала там три года и навела порядок в своем классе. Я ходила к ним в детдом – ругаться, общаться, заинтересовывать, я брала их в свои спектакли, которые мы так и не сыграли, к сожалению. Некоторые даже начали меня слушаться, некоторые хорошо относились, провожали до дома. Но у них была совсем другая жизнь. Я помню Сашу Авдеева, развалившегося на первой парте. (Да, они пересели с «Камчатки» поближе – это была победа). Так вот, Саша Авдеев, развалившись, спит на уроке, я говорю: «Ты что?! Что с тобой?!», а он мне: «Ой, Елена Дмитриевна, ночью киоск брали, не выспался».

Ну вот такая у них была жизнь. Почему воспитатели не могли ее ограничить рамками законов, какими-то делами, вовлечением в интересный досуг? Я так до сих пор и не поняла. Даже в какой-то конфликт вступала со взрослым миром этого Детского дома № 50. Судьбы выпускников-детдомовцев очень грустно сложились – девочки пошли по определенному пути, а мальчики быстро сели. Почему-то с ними уже ничего нельзя было сделать. Наверное, чтобы заниматься с такими детьми, нужно жить с ними одной жизнью, ночевать с ними в одном здании и видеть их не с 8.30 до 17.00, а двадцать четыре часа в сутки... Правда, две девочки поступили в институты, но я переехала и потеряла с ними связь. Возможно, мой первый брак тоже этому поспособствовал. 

После этих боевых трёх лет меня невозможно испугать сложным классом, неподчиняющимися детьми или немотивированными подростками. Этот номер со мной не проходил уже в молодости. Когда я сталкивалась с саботажем урока, я так искренне этому поражалась, прося объяснить причину этой глупости, что любые дети терялись, начиная видеть абсурд ситуации. Как можно сорвать урок и лишить себя интереснейшего знания? Как можно пожертвовать своим и чужим временем для сопротивления человеку, пришедшему с книгой или важным вопросом? Работает до сих пор, просто нужно самой верить, что за тобой стоит человеческая культура, а ты ее доставляешь, как бегун несет Олимпийский огонь. Как только усомнишься в значимости своего урока, как только оглянешься назад, чтобы проверить: идет ли за тобой Эвридика? – тут и потеряешь детскую душу, как Орфей, усомнившись, потерял возлюбленную, получив вместо нее тень. Еще страшнее превратиться в соляной столб, то есть остановиться в развитии, пользуясь прежними своими суждениями и наработками.

 

 

43-я ШКОЛА

Я никогда не собиралась работать в школе. Однажды Миша Ладыгин мне сказал: «Ну Вы-то, Лена, в школу не пойдете, это понятно». Им казалось, что я так хорошо болтаю, что должна стать журналистом. А я считала, что достаточно проработать молодым специалистом только три года. Тогда же не отпускали! Получил образование – отработай, отдай государству натурой за те деньги, которые потрачены на тебя. И я проработала в этой школе три года. Безусловно, меня все это зацепило. Я дружила с теми «домашними детьми», мне было с ними страшно интересно. Но мне пришлось уйти из 721-ой школы из-за конфликта с заведующим РОНО. Я очень мешала в этой школе многим вещам, хотя, наверное, должна была вести себя мудрее. Поражает вот что: из всей нашей институтской группы (30 человек) в школе работаю только я.

А потом в 1980 году мне позвонила Лариса Давыдовна, моя учительница литературы в 34-й школе:
- Елена Дмитриевна Волжина?
- Да.
- А я вас через милицию нашла!
- А разве со мной что-нибудь случилось? А вы кто?
- Это Лариса Давыдовна. Нам в школу №43 нужен учитель литературы и русского языка.

И я пошла на собеседование к директору 43-ей школы. Часов пять я провела в его кабинете, отвечая на самые разные вопросы, в том числе понравилась ли мне последняя версия «Вишневого сада» на Таганки и можно ли предположить, что в чеховском спектакле кто-то из героинь играет на гитаре и поет цыганский романс. Я не знала, что меня проверяют по всем статьям, что идет сканирование моего эстетического и интеллектуального состояния, моего художественного вкуса. Кто лучший поэт – Цветаева или Ахматова? Могу ли я продолжить строчку из Пастернака. «Елена Дмитриевна, я забыл, как там у Пастернака?». А я думала, что человек со мной просто пьет чай и разговаривает, потому что ему делать нечего. А он нанимал меня в школу, как оказалось, на всю жизнь. На выходе из кабинета меня с нетерпением ждала Лариса Давыдовна: «Все нормально? Прошла собеседование?» – «Какое собеседование?» Вот так Юрий Владимирович отбирал учителей. Вот так я попала сюда. Мне тоже казалось, что ненадолго…

 

       

 

1980 год. Олимпиада, вымершая Москва, смерть Высоцкого – события яркие, запоминающиеся. Мы всей семьей на машине поехали в Прибалтику, откуда я вернулась в другую жизнь. До сих пор не знаю, моя ли это жизнь. Но судьба точно моя.

Мне достался очень сложный класс 4 «Б». Наверное, это тоже была проверка меня на прочность. Но после Детского дома № 50 мне было ничего не страшно, и я, конечно, боролась с этими детьми. С некоторыми я продолжаю общаться и дружу до сих пор. Катя Турицына, например, из этого выпуска. Там было много сложных детей, но они были яркие, громкие, во многом жили детскими инстинктами, и мне было с ними трудно, интересно. Кроме того, мне дали старшеклассников, класс Ирины Николаевны Деевой. Это были самые блистательные дети – умные, талантливые, креативные. Среди них Костя Харитошкин, теперь уже настоятель московского храма, Игорь Сорокин, с которым мы дружим всю жизнь: он многих моих учеников переводил в Крым и на Кавказ, став из шалопая, благодаря детскому туризму, профессиональным спасателем. Так что у нас есть свои в МЧС! Но самый для меня важный выпуск – 1986 года, оттуда мои близкие подруги Ира Кронрод, Аня Шуб, Катя Тероганова, дружу со своими учениками-коллегами Олей Шейниной, Олей Ильиной, Лизой Паремузовой, Ритой Крысановой. Последние трое из одного класса! Мои друзья других выпусков – Катя Соколова и Полина Соколова. Сейчас тесно общаюсь с Сашей Бассель, Темой Стрелецким, Таней Шустиловой. Вы не представляете, что такое приехать на гумпрактику в какой-нибудь лес и увидеть поставленный лагерь: а это уже Нафаня с Сорокиным, Басей и Темой на день раньше примчались на машине и построили город-сад: палатка-беседка, пентагон, пылающий костер и куча дров. Счастье! 

Выскочить из школьной жизни в какую-то другую профессию было невозможно, хотя у меня искушений было много. На каком-то обсуждении фильма в Доме Кино я выступила, и ко мне обратились с приглашениями пойти в тот или киноведческий журнал. Таких случаев было достаточно – написать статью, попробовать себя в журналистике. Я думала, вот проверю тетрадки - и напишу статью. Вот выставлю четвертные оценки, наступят каникулы - и напишу статью. Вот вернусь из поездки с детьми, отдохну чуть-чуть - и напишу статью. Прочту, что мне нужно по программе, закончу, заложу закладками - и напишу статью. Это оказалось невозможным... Я, наверное, отношусь к людям линейным. Я вошла в какое-то русло, встала на какие-то рельсы, и я не могу свернуть или выпрыгнуть, я должна доехать до конца, а потом решить, какой будет следующая станция. Школа – это такая эстакада, с которой выпрыгнуть можно только на скорости, зная, что расшибешься. Если ты не сделал этого в первые три-пять лет работы в школе, если тебя не погнали дети или администрация, ты уже никогда не сделаешь этого. Только если обстоятельства не заставят тебя изменить образ жизни или страну проживания. Но я, даже преподавая в Америке, не смогла остаться там. Меня тянуло в мою, к тому времени уже 1543-ью, и я не предполагала, что в жизни может быть что-то интереснее, чем общение, учеба и творческая жизнь с ребятами и коллегами на Юго-Западной.    

 

 

Елена Дмитриевна, расскажите про учителей тех лет, когда Вы только пришли в 43-ю школу…

Это было замечательное время – я пришла молодой, и меня опекали замечательные, зрелые, умные женщины. Придя работать в 43-ю школу, я как будто вернулась в свою 34-ю, ведь я попала в круг своих собственных учителей. Но в них было потрясающее качество: они воспринимали меня не как бывшую ученицу, а как коллегу. Они не относились ко мне свысока, они говорили мне приятные вещи, а не рассказывали о моих недостатках. Это поразительно! Требовательная, жёсткая Ирина Николаевна Деева находила слова ободрения, ведь я преподавала литературу в её сложнейшем классе. Маргарита Аминадовна Гинзбург, Юлия Романовна Хайкина, Лариса Давыдовна Гуткина, Роза Александровна Новосельцева – все они отнеслись ко мне, как к удачному пополнению.

То, что они дали мне в 34-ой, а потом в 43-ей школах, сформировало меня как человека и учителя. И я могу точно сказать, что мои педагогические принципы (конечно, они есть) во многом перешли ко мне в процессе общения с ними, а не прямым постулированием педагогических аксиом. Я не выношу специальный язык педагогики: существительные с «-ание», с «-енции», с «-истами». Это язык детских врагов, вооружившихся словами-фагами, пожирателями смыслов, любви, энергии, желаний. Вот типичный пример этих травилок: «Педагогическое целеполагание предполагает формирование у подростков ключевых компетентностей. Уровень сформированности универсальных учебных действий, представляющих содержание и объект оценки метапредметных результатов, может быть…». Вы думаете, это про что? Про то, что мы должны делать с вашими детьми сегодня.

Мне всегда нравилась прозрачная требовательность Ирины Николаевны Деевой. Я знаю, что и сама слишком требовательна. Социальный заказ давно требует смягчения педагогической нагрузки. От нас хотят игры, а я всё-таки человек «деевской школы», и здесь никто меня ни в чем не переубедит. Ребёнку должно быть трудно и интересно. Если отсутствует хотя бы одна составляющая, то толка не будет. Нельзя школьные предметы превращать в занимательную игру, как нельзя кормить только деликатесами. Интерес должен возникать не только потому, что тебе учитель предлагает интересную проблему, а потому, что сам процесс личного интеллектуального развития, открытия, решения, доказательств, понимания чего-либо – это интересно.

Маргарита Аминадовна Гинзбург учила меня своим примером. Она жила в школе, жила школой, жила интересами детей. Для неё это были самые главные на свете темы для разговоров. То, как она рассказывала о судьбах своих выпускников; то, какое участие она принимала в их драмах, в их счастливых романах, в их взаимоотношениях с родителями, стало для меня вторым основным принципом: тебе должно быть интересно всё, что происходит с теми, кто рядом с тобой. Ты должна этим жить, это не кончается звонком с урока. Поэтому организация педагогической жизни, поездки, отчёты, игровые и классные часы – это всё наследие Маргариты Аминадовны Гинзбург. Свет в её окне гас часов в девять вечера. Наверное, лет пятнадцать мы вчетвером – я, Деева, проверяющая тетради, Гинзбург, готовящая классные часы, Хайкина, по душам разговаривающая с детьми, возвращались домой глубоким вечером, все вместе садились в метро и разъезжались по своим станциям. Огни в 43-ей школе горели до ночи во многих кабинетах.

Конечно, примером послужила и Юлия Романовна Хайкина со своей мудростью, умением деликатно, но очень точно очерчивать границы пространства дозволенного и недозволенного. Восхищал её потрясающий юмор, её ироничная манера общения. Она умела пропустить дерзость какого-то ученика или учителя, а потом тихо сказать ему: «Зайди ко мне после урока» и так с ним поговорить, что ему сразу всё становилось понятно. Это урок, который она всем нам давала постоянно. В какой степени мы его усвоили, не нам судить. Но я помню, что это был удивительный педагогический дар – так разговаривать с каждым.

Лариса Давыдовна Гуткина. – мой учитель литературы, которая все эти годы учит нас доброте и умению прощать. Хочу вам признаться, что школа учит смирению. Не смиренный человек здесь работать не может. Амбиции, гордыня, самоуверенность, апломб – это то, от чего можно освободиться, работая в школе. Может быть, вы сейчас улыбнётесь, ведь, безусловно, во мне есть и одно, и другое, и третье до сих пор. Но школа меня вылечила от многих вещей. Я за это благодарная детям. Я и сейчас часто бываю неуступчивой, кто-то и сейчас видит во мне снобизм, но гордыни нет давно. Мне стало легче жить. Апломб – это внешняя темпераментная манера говорить, спорить – это нормальное качество, необходимое, провокативное. Я часто провоцирую детей на спор. А Лариса Давыдовна из тех людей, которые умеет любить не за что-то, а подчас вопреки чему-то. Они с Маргаритой Аминадовной всегда были большими друзьями самых сложных детей. Они уже после школы, лет до двадцати, сопровождали и опекали детей с такими запущенными судьбами… И какие были плоды!

Вы знаете, когда человек очень добрый, когда добра слишком много, это не очень ценится окружающими. И я очень хочу, чтобы мы все воспринимали Ларису Давыдовну как человека потрясающего педагогического дара, дара абсолютной доброты. Не относительной по отношению к кому-то, а абсолютной по отношению ко всем.

 

А каким учителем литературы была Лариса Давыдовна?

Очень благодарным. Она отдавала нам класс, урок на споры, с удовольствием поддерживая, подбадривая. У нас были хорошие дрожжи. Она была нашим модератором. Мы могли увести урок куда угодно, и, вполне возможно, он не имел подчас литературоведческой цены, но мы говорили о том, о чем думали, и Лора была очень благодарным слушателем и адресатом. Она не была провокатором, в ней вообще провокативности нет. Она не говорила для того, чтобы просто вызвать спор, а только о вещах, глубоко ею продуманных и прочувствованных. И нам хватало этого на ее уроках. С благодарностью о них вспоминаю.

Но тут стоит признаться, кто стал главным моим учителем литературы в 43-ей школе: Ольга Евгеньевна Потапова, позже она стала и моей подругой. Это она превращала уроки в цепь литературоведческих открытий, это она заразила поэзией школу, начав циклы школьных поэтических вечеров, это она давала нам советы и вдохновенно строила возможные конструкции будущих уроков. Но с каким тактом! Доверием! Умением восторгаться тем, чего пока нет, но когда-нибудь будет! Каждый из ее выпускников со мной согласится, кроме гламурных мещанок, которые и не прочтут этот текст никогда. Спасибо, Потапыч, за твои университеты!

 

 

 

 

Хочется вспомнить и Галину Петровну Лазаренко, уже ушедшую из жизни, но оставшуюся в моей памяти талантливым дидактом, щедрым человеком, интересным филологом, непримиримой воительницей. Она стала целой эпохой в нашей 43-ей, оставив множество благодарных учеников, глубоко преданных ей. Это признак высшей пробы учительства, хотя порой с ней было очень сложно, в том числе и мне.

С любовью вспоминаю Валентину Григорьевну Смирнову, в которую были влюблены все мальчики от 5 до 11 класса. Правописание мягкого знака в глаголах у нее превращался в психологический триллер, дети замирали!

 

Можно сказать, что 43-я школа образовалась из мужского начала Завельского и женского начала коллектива 34-ой школы. В чем наследие этих двух начал?

34-ая школа была очень честной, требовательной и… тёплой. Как и всё учителя, о которых я только что говорила. Я ещё не упомянула Розу Александровну Новосельцеву, удивительно талантливого человека. Черчение, музыка, походы… Она была прекрасным художником: это тоже то яркое, незабываемое педагогическое мастерство, которое по наследству досталось 43-ей от 34-ой.

Какая-то кабалистика, игра цифр: «43» и «34», не находите?

Нахожу, в жизни много рифм и перевертышей. Собрал всех в одной школе, конечно, Юрий Владимирович Завельский. Он знал, кого берет, потому что работал в РОНО на Плющихе и нашу 34-ую школу опекал. Он со своим темпераментом, требовательностью, энергией, романтическим представлением о том, какой должна быть настоящая школа, был и равен этим учителям, и обязан им многим. Ведь и они ему сразу поверили и пришли в 43-ю.

Дальнейшее в строительстве нашей школы, конечно, связано с личностью Юрия Владимировича. Он мягче, чем Деева. Он еще лучший организатор, чем Гинзбург. Он умеет разговаривать с людьми так же, как Хайкина. Он ещё более предан литературе и искусству, чем Гуткина. Но он тот человек, который лепил образ школы, во всем доверяясь своим коллегам. Он человек приоритетов. Вот чем для меня в жизни важен Завельский, и это самый главный урок, который я, надеюсь, как его ученица, усвоила. Нужно быть человеком приоритетов. Можно поступаться мелочами, деталями, некоторыми принципами, своими амбициями, какими-то своими не вовремя данными обещаниями, своими решениями – их можно счесть не совсем верными. Нельзя поступаться самым главным. Как трудно бывает нашей школе, когда кто-то не поступается ничем! Как трудно бывает с кем-то договориться, потому что есть природная вредность, бешеный темперамент, уверенность в собственной правоте. Как в этом плане легко, приятно и совершенно необычно с директором! Он в запальчивости тоже может быть очень резким и порой одномерным: «нет, и всё, так, и никак иначе». Но к нему можно прийти и аргументировать свою точку зрения. Вот за это я его уважаю. Он может выслушать тебя и вдруг согласиться: «Ну хорошо, пусть будет так».

Он научил меня самому главному: в педагогической деятельности невозможно жить в футляре вечной правоты. Не случайно это вызывает ассоциации с вечной мерзлотой.

Умение признавать ошибки – это про Юрия Владимировича. Он их мало делает, меньше, чем мы все, но в нем всегда есть благородство и та сила мужского и человеческого достоинства, которая позволяет признать свою секундную неправоту. И он никогда этого не скроет. Мне кажется, я тоже могу признавать свою неправоту. Это трудно, но раньше было еще труднее. Мне хочется, чтобы наши коллеги научились этому качеству – не поступаться главным, идти на компромисс в несущественном и признавать ошибки, если они были в общении. Это главные условия стать приличным преподавателем.

Культура, образование, вечная жажда знать и развиваться – это то, что присуще Завельскому. Этому нельзя научиться. Это не может быть уроком, потому что нужно быть таким же, как он, чтобы так же этого хотеть. Я не вижу рядом с собой и среди своих коллег людей, которые были бы ему в этом плане равны. Поэтому это нельзя считать «уроком». Этому можно только красиво завидовать.

 

 

ПОХОДЫ

Как Вы начали ходить в походы, устраивать поездки? Какое это имеет педагогическое значение?

Вначале это было интуитивно. Я всю жизнь занимаюсь тем, что интересно мне. Ещё работая в 721-й школе, несколько раз куда-то ездила с детьми. А потом, профессионально переселившись с Полежаевской на Юго-Западную, я поддалась общим туристическим настроениям нашей школы. Волохов был очень серьёзный походник. Мы с ним долго ходили вместе: брали два класса и шли параллельно или делали одну команду. Он очень многому научил меня, и когда я с ними шла, я обучалась так же, как и дети. Огромную роль сыграл и Игорь Сорокин – мой выпускник, сын Надежды Геннадиевны Сорокиной, нашего строгого библиотекаря. Он вернулся из армии, зашел ко мне в кабинет, мы с ним очень тепло встретились, и он сказал: «А давайте ваших детей отведём куда-нибудь?» – «Не вопрос!». До этого я ходила только по московской области: многодневные походы, с рюкзачками, никаких гор в помине не было, а Игорь выстроил нашу кавказскую и крымскую жизнь. Сколько классов переходило туда за все эти годы? Не счесть! Я никогда не водила детей одна, для этого я не обладаю ни достаточной квалификацией, ни способностью ориентироваться. Мне всегда нужна твердая мужская рука, плечо, спина. Я слагаю с себя ответственность за прохождение маршрута и занимаюсь только бытовыми вопросами и педагогическими проблемами.

Поездки тоже начинались стихийно, интуитивно, непоследовательно. Потом они выстроились, когда я получила первый гуманитарный класс и поняла, что нужно устраивать организованные поездки, чтобы решать серьёзные образовательные и психологические задачи. Из 36 лет работы в школе я начала строить свою экскурсионную жизнь сравнительно недавно, лет пятнадцать назад. Из каждой поездки дети должны вернуться в чем-то другими, то есть не только увидеть, понять и осмыслить, а по-новому об этом написать, на другом качественном уровне. Они должны психологически стать взрослее и самостоятельнее. Они гигиенически должны стать самостоятельными, ведь я в первых поездках в 5-6 классе проверяю все: как почистил зубы, как собрал чемодан-рюкзак, что после себя оставил в комнате. Поездки – это большая воспитательная школа, нельзя, привезя детей и бросив их в гостинице, заниматься собой и своим отдыхом. Все должно быть под контролем, они должны быть заняты каждую секунду. Если у детей есть свободное время в поездках – это практически всегда разложение, потому что они не песни туристические начинают петь (это уже в старших классах), они начинают швыряться, бросаться, играть в карты, бегать, кричать, поливаться водой. Понятно, что энергия берёт своё. Поэтому и мяч всегда с собой, и чей-нибудь папа, который организует утром и вечером футбол. У меня был такой счастливый выпуск в 2008 году, где были папы, которые это делали постоянно – с пятого по одиннадцатый класс в любой части России и Европы. Это очень здорово!

Есть принципиальная разница – идти с палатками или ехать жить в гостинице и смотреть достопримечательности?

К сожалению, есть. Говорю «к сожалению», потому что стареешь, и все труднее без бытовых удобств. У меня к этому принципиальное отношение: ездить нужно дёшево, бюджетно, чтобы было под силу всем семьям. Чтобы ездить дёшево по России (речь идёт о летних образовательных поездках), нужно ездить по-туристически: на своём автобусе, со своими палатками, своим костром. И тогда масса восторга, воспоминаний, ощущений, разных впечатлений от разной природы, разного климата, разных месяцев – от мая до ноября, остаётся в памяти детей.

Все серьёзные летние гуманитарные школы у нас начинаются с восьмого класса. Мы едем в Пушкиногорье, живём в палатках в лесу на берегу Сороти. Это получается в три раза дешевле, чем жизнь на турбазе. После девятого класса – это Спасское-Лутовиново, имение Тургенева. Мы живём там в лесу, на замечательной земляничной поляне, а на экскурсии в город Орёл ездим на автобусе. Это под силу всем. А самый большой выигрыш и восторг – это Соловецкие острова. На Соловки я уже возила два класса. Там мы живем в Ботаническом саду, в палатках, потому что поездка получается очень дорогой, если останавливаться в гостинице. В качестве благодарности работникам Ботанического сада мы привозим им саженцы, которые они заказывают, сажаем их, пропалываем грядки, окапываем цветы, перекладываем дорожки. У нас ведь получается очень большая группа, человек семьдесят, и мы можем оказать очень серьёзную помощь.

А с кем вы контактируете – с монастырем или музеем?

Я была последний раз на Соловках три года назад, и мы были в эпицентре этих споров музейных работников и монастырского братства. Я не вникала в это. Всё, что мог, музей нам дал. Всё, что мог, монастырь нам дал. И жизнь в Ботаническом саду нам удалась, хотя он тоже, как я теперь понимаю, принадлежит монастырю. Но мы там соблюдали необходимые требования.

А зимой бывают поездки?

Конечно, я зимой всё время езжу. У нас целая программа, мы смотрим все русские города, сначала они видят фотографии в учебнике, а потом из окна автобуса разглядывают. Наши зимние поездки – это Ростов, Суздаль, Вологда и Петербург в старших классах…

А после выпуска они продолжают ездить вместе?

Когда ребёнок привык ездить 3-5 раз в году в течение семи лет, он вырастает и едет уже сам со своими друзьями. Когда мой выпуск уже поступил в институты, звонят мне:
- Елена Дмитриевна, а в Петербург?
- Вы что обалдели?! 20-ое августа. Вы первокурсники!
- А в Петербург?

И я организовываю за четыре дня поездку в Петербург с ними. Среди них гуманитарии, биологи, математики. Мы едем в Петербург и дивно проводим там время. Но уже позволяя себе то, чего не позволяли раньше: мы сидим в джазовом клубе, слушаем музыку, я покупаю бутылочку вина, мы сидим и пьём вино. Отмечаем их поступление. До этого два дня гуляем в проливной дождь с харизматичной личностью Натальей Викторовной Черновой, которая рассказывает нам о мире романа «Идиот» на улицах Петербурга. По колено в воде, в грязных подворотнях, счастливейшие, мы гуляем с ними. Зачем им это надо? Потом через год они уже сами едут на Соловки. Без меня. А теперь требуют от меня Францию: «Организуйте автобус по Франции, Елена Дмитриевна!». Уже пятикурсники… 

   

 

Верея-Боровск (1987 год)

 

Турслёт (1988 год)

 

 

Турслёт (1991 год)

 

Турслёт (2002 год)

 

 

Пушгоры 1984 год

 

 

Пушгоры, Воронич, 10 лет спустя

 

Пушгоры, берег Сороти, 20 лет спустя.
С Михаилом Серёгиным.

 

    

Соловки, 2004 год

 

 

 

Крым, Форос, 2005 год.
(ссылка на другие фото этого похода)

 

   

Греция, 2012

 

   

   

Квинтэссенция походного образа

 

   

ТЕАТР

Школьный театр. Как это начиналось для Вас?

Я что-то пыталась делать, еще когда сама была школьницей. Даже поставила в своей 34-ой школе пару спектаклей. Потом была бурная студенческая жизнь, естественно, капустники. Целый год мы ставили Оскара Уайлда «Как важно быть серьёзным». Неважно, что мы так и не сыграли премьеру, но было очень хорошо. Я почувствовала, как по-новому раскрываются люди в этой сфере. А потом в первой моей школе и в 43-ей я хотела вовлечь детей в это интересное занятие. Но меня волновала театральная сторона, а не педагогическая. Какая это мощная психотерапия в педагогике, я поняла позже. И когда я поняла, что играть в течение школьной жизни и не один раз должен каждый ученик класса, началась эпоха «творческих зачётов». Первый «творческий зачёт» был в 1984-м году. Потом я стала расширять, потом подключились другие учителя. И теперь у нас нет классов и нет учителей, которые не устраивали бы с пятого по одиннадцатый класс творческие зачёты. Это, конечно, удивительная вещь, когда каждый находит себе место! Кто-то режиссёр, кто-то рисует декорации, кто-то всегда сидит на музыке, но зато читает выученный монолог. А кто-то преодолевает застенчивость и вдруг оказывается очень красивым и убедительным на сцене. Это успех, а успех ребёнку очень важен!

Могу сказать, что творческие зачеты последних лет меня поражают своим качеством. Я до сих пор не могу понять этого феномена. Почему они это делают?! Почему, в каком бы состоянии ни находилась творческая бригада, которая почти не готовилась, не репетировала, но когда перед премьерой они оказываются кандидатами на худшее выступление, то собираются и играют так, что заставляют молчать всех, в том числе и меня. Это самое большое педагогическое чудо! Я ведь тоже с ними репетирую – с каждой бригадой как минимум по одному разу. И меня ужасает, как они учат слова, как они неизобретательны, скучны, как они гоняются друг за другом, как я машу руками, даю советы, а потом ухожу и думаю: «Что ты делаешь? Как это можно пускать на сцену?». Но наступает суббота - и происходит чудо. Который раз, который уже год подряд. Это касается и тех спектаклей, которые мы ставим на школьной сцене. Чувство отвращения овладевает мной и труппой примерно за пару недель до премьеры, последняя репетиция практически всегда бывает сорванной, тошнит от вымученных текстов, от скучных мизансцен, от плоских шуток, от того, что мы замахиваемся на что-то серьезное, непосильное детской психологии. Я каждый раз даю себе слово (иногда вслух) – последний раз! Ругаюсь страшно. Наступает день премьеры, мне плохо с утра, я не могу идти в школу, меня тошнит, я никого не приглашаю, потому что знаю, что будет провал. Наступает семь вечера. Они возбуждённые, красивые, им кажется, что всё классно. Я сажусь у аппаратуры, открывается занавес, звучат первые аккорды… и я не узнаю этих лиц! Звучат слова, и их почему-то слушает зал. Я смотрю и, абсолютно счастливо замерев, не узнаю ни текста, ни детей, ни мизансцен. Как будто мы с ними это не репетировали последние несколько месяцев. И у меня глубокое убеждение, что если чудо возможно, то на него способны только дети, и никто больше. В эти моменты с ними что-то происходит... Закрывается занавес, хлопают. Они прежние уже через полчаса, но в момент игры они невероятны! Поэтому никто вам не скажет и не даст определения школьному спектаклю. Их нельзя повторять, это всегда будет провал. Я пробовала – второй раз чуда не происходит, его не бывает второй раз.

Хотя был случай, когда мы играли спектакль несколько раз, не жалея об этом. Повесть Бориса Васильева «Завтра была война» я первый раз поставила в 1985 году. Эффект спектакля описать нельзя, таких моментов в моей жизни больше не было. 20 последних минут рыдал весь зал: мальчишки шмыгали носами, завуч Наталья Петровна Сидоренко вытирала слезы занавеской, ребятня на первых рядах подвывала. На следующий день стали поступать заказы повторить спектакль (мальчик в соседней школе потребовал у медсестры освобождение от уроков, так как всю ночь прорыдал). Мы играли раза четыре, последний раз для студентов Пединститута, которые приехали к нам в школу. Похожий феномен был со спектаклем «Сирано де Бержерак» по пьесе Ростана, когда у Сережи Радцика (главная роль) семиклашки просили автограф, дождавшись его после актерской вечеринки. Спектакль «Мандат» по пьесе Эрдмана мы поставили самые первые в России (я прочла пьесу в журнале «Театр», который выписывала) и стали лауреатами городского конкурса. Нас пригласили сыграть его в Доме Культуры МГУ в 1987 году. И это состоялось! Полный зал, Мишу Рихирева (сидел на фонограмме) мы похитили из госпиталя, где он зарабатывал диагноз от армии. Еще из приличного помню «Капитанскую дочку», поставленную сразу после возвращения из Америки (тоска по всему русскому!), с Андреем Квашенко в роли Пугачева, Львом Абрамовичем Остерманом в роли старшего Гринева и гениальным Волоховым в роли Савельича. Еще помню «Трудно быть богом» с антуражем из фашистской газеты «Завтра» и «Белую гвардию» с удивительными мальчишками-романтиками. Из режиссуры учительских спектаклей хорошо получились «Королевские игры», там было много удачных актерских работ. Из последних спектаклей назову «Сон в летнюю ночь», о нем даже Юрий Владимирович написал статью: не ожидал, что из этой комедии можно что-то сделать.   

 

Некоторые из постановок Е.Д.Волжиной на школьной сцене:

 

Декабристы, 1984 год

 

Завтра была война, 1985

 

Тень, 1986 год

 

Мандат, 1987 год

 

Серябряный век, 1990 год

(поем с Кузнецовым "Ямщик, не гони лошадей, мне некуда больше спешить...")

 

Принцесса Турандот, 1992 год

 

Капитанская дочка, 1995 год

 

Трудно быть богом, 1996 год

 

Белая Гвардия, 1997 год

 

Виндзорские насмешницы, 1998 год

 

Королевские игры, 2000 год

 

Завтра была война, 2005 год

 

Тень, 2006 год

 

Сон в летнюю ночь, 2008 год

Статья Ю.В.Завельского о спектакле

 

Полоумный Журден, 2011 год

 

Вечер памяти Мандельштама, 2013 год

 

 

А еще у нас последние годы удивительный зал. Они раньше братались, когда приходили в День Культуры, друг друга давно не видя. Исчезали с последних рядов, возвращались в зал раскрасневшиеся. Больше этого нет! Абсолютная тишина на каждом спектакле каждого нашего коллектива.

Раскрасневшихся выпускники? Да-да, бывало. А все-таки, то, что выпускники приходят на школьные праздники - это нужно только им самим, или это важно и для нынешних учеников школы?

Да это же пенки с медового варенья, которые поедал Петруша Гринёв, наблюдая, как мать его готовит! Это самое главное для любого ребёнка – увидеть того, кто взрослее тебя, но находящегося при этом в той же системе, что и ты. Увидеть и спроецировать на своё будущее, бросить взгляд на взрослого и уловить его заинтересованный взгляд на себе. Почувствовать свое братство не только со своими одноклассниками, но и с этими дяденьками и тётеньками, которые вдруг становятся детьми – непосредственными, весёлыми, обращающимися к твоему учителю по-прежнему: Ольга Евгеньевна, Юрий Владимирович, Борис Петрович, Леонид Александрович – так же, как и ты сам. И ученик оказывается вдруг встроенным в иерархичность школьной жизни. Кроме того, ему интересно, как эти взрослые люди будут смотреть на то, что делает он сам на сцене. Получается, что он важен не только своей бабушке, своему учителю и своему товарищу, а массе посторонних взрослых людей со своей состоявшейся взрослой жизнью.

 

Вы рассказали о журналистских искушениях в жизни. А актерские были?

Никогда. Никогда не было даже таких мыслей. Меня все время ловили на улицах – я была яркая, тонкая. Предлагали где-то сниматься. Даже снималась в рекламе фотоаппаратов. Я ненавидела эти съемки! Я была практически модель. Ну, правда, приличная, не бельё демонстрировала, а технику советскую на эскпорт. Какой был позор, когда дети из первой школы, где я преподавала, открыли ногой дверь:
- Смотрите, это Елена!
- Это не я!
- Но это ваш сарафан!
А я там на фоне Останкинской телебашни, в каких-то ромашках, демонстрирую очередной фотоаппарат в сарафане, сшитом за одну ночь. Где сейчас этот журнал, не знаю. Но как мне было стыдно! Как будто меня застукали за каким-то неприличным занятием. Как я это не люблю! Я ни разу в жизни нигде не снялась в кино, хотя были знакомые режиссеры. У меня ощущение, что я не фотогенична. Вот режиссерство – моё. Могу в момент режиссирования даже что-то показать. Но сыграть, отдаться этому персонажу – это всегда будет фальшь, это будет всегда переигрыш и неправильная интонация, потому что я никогда не могу отдаться роли до конца. Я продолжаю быть режиссёром и смотреть на себя со стороны, не могу уйти внутрь чужого образа, смотрю на него всегда извне. Поэтому никаких искушений актёрством не было и не может быть. 

 

Реклама советской техники

 

   

 

ГИМНАЗИЯ 1543

Как изменилась 43-я школа, став гимназией №1543?

На самом деле бывает страшно от того, что жизнь промчалась, как один учебный год. Ведь в этой школе я работаю 36 лет! (уже наверное надо написать «более тридцати лет», то было 3 года назад) Иногда я думаю, как мало в своей жизни я успела. Бесконечно длинный урок, бесконечный вечер, заходящий и упирающийся в ночь за проверкой тетрадей, бесконечные капустнички, репетиции – очень всё несолидно и пусто. Иногда эти настроения меня отпускают, когда я вспоминаю судьбы своих учеников. Со многими я дружу. Меня часто спрашивают, что изменилось за последние годы или за последние десятилетия в нашей школе. Конечно, что-то изменилось. И не могу сказать, что всё в пользу цифры 1543.

Мы были скромнее, мы были всего лишь 43-ей школой, у нас были очень разные дети. Не отобранные, а те, кто ближе всего к нам жил. Конечно, это требовало большего педагогического мастерства, чем обучать отобранных, мотивированных, уже подготовленных к трудной гимназической жизни подростков. С теми были самые разные истории, и школа с 1980-го по 1994-ый – это была школа какой-то невероятно семейной атмосферы. Мы были все очень родные с коллегами и детьми.

Мы были гораздо моложе, и если что-то интересное придумывали, то это было так же интересно школьникам. Тогда не было традиций, мы сами их формировали. Не было мертвых форм. Если мы чувствовали, что что-то устаревало, мы с легкостью от этого избавлялись. Да, в какой-то момент мы были советской школой, но мы относились к этому легко и иронично.

Кульминацией общей жизни детей и взрослых были 1990-1992 годы. В стране начиналась ломка, эта ломка касалась и нас, и на куски разлетающейся педагогической системы. Осколков мы не чувствовали, а освободившееся пространство осваивали с азартом и с интересом.

У меня счастливые воспоминания об этом периоде, потому что мы жили здесь все: и учителя, и старшеклассники. Именно в эти годы родился День Культуры, до ночи шли репетиции и детей, и взрослых, какие-то немыслимые кинематографические проекты и много других причуд.

Это был Золотой век! 

  

Золотой век

  

Серебряный век

А потом Серебряный. Всё было по той самой античной схеме: золотой, серебряный, медный, железный, деревянный... Воистину железный век. В каком периоде мы сейчас – я не знаю. Но мы, конечно, разучились работать с разными детьми. Мы стали спесивыми преподавателями. Нас не устраивает ребенок, не желающий учиться. Такая тенденция есть в нашей школе. Мы не делаем с детьми того, что делали Гинзбург, Деева, Хайкина, Гуткина, Завельский, который в своих кабинетах принимал бесконечные зачёты по географии или до ночи разговаривал с пьющими школьниками. Любя их, жалея их, пытаясь наставить их на путь истинный.

Теперь такие дети у нас просто быстро вылетают из школы. Я всегда была против, вступала в непримиримые отношения с педсоветом и до сих пор считаю, что мы не имеем права кого-то выгонять, считая, что пускай их учит другая школа, а мы заслуживаем лучшего человеческого материала. Я не принимаю этого в нашей школе и страстно ругаюсь, когда встречаюсь с очередным решением выкинуть ребёнка. В этом плане мы стали гораздо хуже, более капризными и менее разнообразными. Мы часто превращаемся в говорящие головы. А это мертвечина.

 

Как вы попали преподавать в Америку? Как это было?

В 90-ые годы возникли проекты в Европе и Америке по сближению с бывшей Советской империей. Гласность, Перестройка, интерес к нашей стране, культурные программы, изучение языка. Таким образом и наша школа попала в число тех, кто мог по обмену сотрудничать с американскими школами. И я в свой черед поехала в город Тенефлай преподавать русский язык и русскую культуру. Я проработала там два года (1992-1994) и могла остаться ещё на других проектах, но не сделала свой выбор в пользу американских студентов. Это совсем другая педагогика, другие взаимоотношения, которые не могли меня удовлетворить. Всё кончается в три часа дня, все разъезжаются. Репетировать нельзя, потому что для этого есть специальный курс – драма. В походы нельзя, потому что где школа возьмёт столько денег, чтобы застраховать жизнь каждого ученика – вдруг с ним что-нибудь случится! Поездки только со всеми оформленными юридическими документами, с кучей сопровождающих. Уехать в другую страну, например, во Францию, если американские дети изучают французский язык – это невероятно серьёзная процедура. Я сама возила детей оттуда в Россию, это было очень сложно.

Так что я могла предложить американским студентам только общение на уроке, а мне всегда этого не хватало ни там, ни здесь. Мне было скучно в таких рамках. Я с наслаждением вспоминала не просто своих учеников, а образ жизни, который мы все ведём в России, где формат общения совсем другой. 

 

 

В Америке

Поэтому Америка не стала ни искушением, ни разлучницей, а просто стала таким этапом жизни, после которого я убедилась, что лучше советской системы преподавания (а она во многом до сих пор сохраняется в нашей гимназии) нет ничего. Я имею в виду серьёзное, глубокое, фундаментальное знакомство с науками. Да, это перегрузка, это непопулярно сегодня на фоне требований министерства образования, но каждому ребёнку необходим этап жизни, когда интеллектуальный труд является единственным видом труда в его жизни. Формирование сознания и интеллекта возможно, только если есть серьёзные требования, а серьёзный труд возможен только там, где тебе не только дают, но ещё и с тебя требуют. Ребёнок – существо, склонное к жизни счастливой и безмятежной. Школа предлагает ему другую модель существования – отвечать за себя с семи лет. И для этого ты должен вступить в сложные ученические отношения с теми, кто тебя учит, кто с тебя требует и кто гарантирует тебе развитие и становление личности.

Известно, что кому-то в нашей школе учиться легко, он приходит и попадает сюда, как в родной дом. А кому-то тяжело. Какой он – ученик нашей школы? Какой он должен быть?

Очень разные бывают дети. Более того, нет прямой зависимости того, как воспринимает ребёнок школьные годы, проведённые здесь, оттого, было ему легко или тяжело. Есть те, кому было легко и кто вспоминает о нашей школе пренебрежительно или не помнит о ней вовсе. Есть ребята, которым было трудно, и которые относятся с огромной благодарностью за эти трудные мгновения становления личности. Трудно бывает всем и легко бывает всем. Очень плохо, когда ученик уходит с обидой. В этом вина нас всех – учителей.

Такое бывает?

Конечно. Мы постарели. У нас есть, слава тебе Господи, молодые учителя, но средний возраст учителей не такой, каким он был 10-15 лет назад. Молодые наши коллеги замечательные, творческие. Они разные - и требовательные, и снисходительные. Детям всегда легче и интереснее с молодыми. Это закон. Странно, если было бы по-другому. А мы, средние, может быть, не ко всем имеем подход, не со всеми умеем ладить. Я сама из тех учителей, которые спорят до последнего с чьей-нибудь нравственной позицией, которая меня не устраивает. Я очень отходчивый человек и прощаю всё, но никогда не спускаю детям безделье и враньё. Для меня две эти вещи невозможные. Такому ученику со мной будет сложно всегда. Особенно, если ребенок талантливый. Особенно, если он многое может взять и что-то вернуть. И если он халтурит, то ему со мной плохо, некомфортно, он будет на меня сердиться. Тут я ничего не могу изменить в себе, потому что знаю, как дети, самые средние, самые обычные, вкалывая с 5 по 11 класс, становятся удивительными, глубокими, умными, тонкими и очень конкурентоспособными. Кто ещё тебя заставит работать, если этого не делает семья? Если у неё нет для этого возможности или понимания, что это необходимо?

Один из самых распространённых мифов, что с каждым годом дети всё хуже и хуже. Какое счастье, что я имею абсолютно полное право это опровергнуть. То, что за окном – я имею в виду социальную погоду, социальный запрос, социальный хаос или пресловутая «вертикаль», к счастью, не влияет пока на генотип. Продолжает рождаться такое же количество детей талантливых, обычных, средних, сложных, интеллигентных, грубых, такой же процент, что был и в мои первые годы работы. Столько же заинтересованных, мотивированных и бездельников. Когда я говорю слово «бездельник», я с любовью его произношу, потому что в нашей школе, когда мы кого-то называем «бездельником», он все равно остаётся работягой. Иначе у нас нельзя выжить.

Приходят самые разные дети, но уже к 7-му классу это почти сложившиеся ребята, которые по своим интересам разбредутся в 8-ом классе по направлениям. Хотя ещё в пятом некоторые были не читающими, плохо соображающими по математике, в бесконечных конфликтах с иностранными словами, которые не запоминаются. К 7-му классу это уже «дети из 1543». Мы приезжаем на экскурсию, и нас благодарят экскурсоводы: «Спасибо, что ваши дети так слушают». Когда летом приезжаем на практику, слышим: «О, мы вас помним, вы из 1543. Какие же у вас потрясающие дети!».

Я не скажу, что семь школьных лет в 1543 – самое счастливое время в жизни наших учеников, детям трудно, но самыми яркими эти годы можно сделать. Для этого нужно ездить, читать, понимать, слушать, рассказывать, писать бесконечные эссе, сочинения, огромное количество книг читать на лето и думать, что я беру с собой на лето: чемодан с удочками или чемодан книг? Я скажу, что навык чтения, если он не был поставлен в семье, ставится за 2-3 года, и чтение становится потребностью. Автоматически это не всегда происходит даже к 11 классу. У меня была масса детей из биокласса, из маткласса, которые с трудом читали до 11 класса включительно, всячески сопротивляясь мне, Толстому, Достоевскому, всем. И они же, эти дети, приходят через 3-4 года после выпуска: «Елена Дмитриевна, что почитать?». Или приходят, хвастаясь: «Я начал читать. Спасибо, Елена Дмитриевна». Не обо мне речь. А о системе организации чтения в нашей школе. Наши учителя литературы почти все так работают. Очень мне нравится, как работают Ирина Викторовна Дорожинская, Елена Всеволодовна Терещенко, какими интересными учителями они являются.

 

А что плодотворнее – быть «ботаником» или шалопаем в нашей школе?

Не бывает такого. В нашей школе невозможно быть ни тем, ни другим. Ботаник сойдёт с ума, если у него не будет разрядки в виде баскетбола, в виде походов, в виде творческих зачётов. Он все равно из границ серьёзности выйдет. Слава Богу, у нас довольно много вещей: знаменитый КВН, где ботаник обязан быть остроумным, находчивым, быстрым. Это и есть выход его энергии, формирование в том числе и интеллекта. Не серьёзного, узкого, вымученного академического взгляда на мир, который (мир) не уместится в колбе, не познается микроскопом, не будет объяснен формулой и исчерпан романом Достоевского. Который является и тем, и другим, и третьим. И дуракавалянием тоже. В нашей школе очень много праздников шутов, праздников дуракаваляния – и Последний Звонок, и традиционный День Культуры с совместным капустником учителей и детей, и КВН-ы, и Новый год. Ни один ботаник у нас не сохранит серьёзность до конца, особенно в том случае, если его учителем литературы является Маргарита Анатольевна Кукина – абсолютный гений театрализации школьной жизни. Она умудряется объединять не только разные классы, не только учеников, выпускников и учителей, но и разные театральные жанры. Это человек-праздник, как и Алексей Валерьевич Кузнецов – вечный конферансье, остроумный шоумен, актер, точный пародист и просто литературно одаренный человек.

А шалопай все равно чем-нибудь увлечётся, в чем-нибудь станет профессионалом, выберет себе научную работу по истории, литературе, физике, истории культуры и тоже станет на миг серьёзным. Как важно быть серьёзным! Но еще важнее быть ироничным. 

В нашей школе очень ироничный педсостав. Мы иронизируем над собой, над миром, над страной. И мне кажется, что дети этому учатся у нас. Порой теряют контроль, теряют меру и нападают на нас. В моей педагогической жизни регулярно бывают «восстания титанов против богов», когда дети вырастают и пользуются той свободой, которую мы им дали, порой теряя чувство меры, вступая в конфликт не просто литературный, эстетический, но и личный. В какой-то момент, чтобы ребёнок вырос, ему нужно освободиться от власти над ним авторитетов. А кто первый авторитет у ребёнка? Учитель. Тот самый, кто этот авторитет зарабатывал, годами развивая этого подростка и являя образцы поведения, принципов, логики, мышления.

С семьей ребенок уже разобрался и начинает свой крестовый поход против учителей. Это бывает в 9-10 классе. К счастью, я к этому готова, понимаю: дети выросли, коготки отросли, зубки острые, их нужно поточить. Но, конечно, не отдаю себя на растерзание. Я тоже с ними конфликтую, яростно оспариваю свои принципы, свои позиции, свою человеческую индивидуальность. Не совершенную, не абсолютную, а очень женскую, очень эмоциональную, порой вздорную, порой обидчивую. У нас бывают трудные моменты в жизни, и мы всё это друг другу говорим. Есть некая искренность, порой теряющая границы дозволенного, и я обязана эти границы указать, сказав: «Не забудь, в этой связке – ты и я, ученик и учитель - один дающий, а другой берущий. И пока это происходит, помни о границах и о мере».

 

 

ПРОФЕССИЯ УЧИТЕЛЬ

Елена Дмитриевна, очень простой вопрос – как нужно учить детей? Представьте, что Вы даете совет своим молодым коллегам.

Нужно учить так, чтобы не были видны швы, чтобы не ощущался пот мастерства, чтобы не ощущалось, с каким усилием это делает учитель, как он выкладывается. Ученик не должен видеть, как выкладываемся мы, работая с ними. У него должно остаться чувство изящества в преподавании, какой-то ускользающей тайны… Этого сложно достичь. Мне кажется, я так этому и не научилась.

В этом плане я вспоминаю некоторые открытые уроки Бориса Петровича Гейдмана. Как изящно, остроумно и легко он может преподнести самый сложный материал. Мне кажется, этим свойством обладает и Юрий Владимирович. Не обрушить на ребёнка всю тяжесть географического мира, а показать красоту атласа и той самой планеты, над которой все равно есть небо со звездами. А как Леонид Александрович Кацва ставит мозги на всю жизнь! Он дает не факты, а концепцию, что большая редкость в наше время. Я иногда прошу его о лекции на скорую руку для моих учеников – он без подготовки, блестяще, со стихами и документами наизусть! Очень увлекательным бывает Андрей Николаевич Квашенко, когда в процессе урока на доске появляются профессиональные рисунки, а система вопросов вовлекает детей в научную беседу. Не случайно на факультатив по психологии ломится полшколы.

Как научиться этому изяществу? Как сделать так, чтобы они не видели, как тебе трудно дался этот урок, и как ты долго к нему готовился, чтобы они никогда не видели бесконечного количества исписанных цитатами листочков, чтобы им казалось, что ты с книжкой и закладкой, и это твой единственный педагогический инструментарий, что мысль легка, и чем она глубже, тем она изящнее. Этому нужно учиться.

 

Еще одну свою любимую мысль процитирую: самые лучшие учителя и родители – те, кто умеет учиться у своих детей. Я с наслаждением учусь у детей, которые, конечно, талантливее и умнее нас, когда мы были в этом возрасте. Я всегда говорю одно и то же своим коллегам, которые в запале утверждают, что вот из этого ученика ничего уже не получится: эти дети всё равно лучше нас в потенциале. Они ещё могут стать умнее, добрее, интеллигентнее, а мы уже такие, какие есть, и можем сделаться только хуже, потому что стареем и теряем обаяние. Мы можем быть умнее, профессиональнее – да. Но лучше мы уже не будем.

Бывали разные неожиданности. Например, когда на двадцатипятилетии школы ко мне подошёл мальчик. Да какой мальчик – дяденька! Сказал «Елена Дмитриевна, здравствуйте, я такой-то. Помните, я вас обидел в 9-м классе, и Вы со мной перестали разговаривать? Потом я ушёл в другую школу. Прошло 25 лет. Простите меня, я был неправ и не нашёл в себе сил извиниться. Я все время думал об этом. Я даже женился на учительнице литературы. Искренне прошу у вас прощения. Надеюсь, я стал другим».
- А ты где теперь?
- Ну, я теперь в охране Президента.
- И до сих пор совестливый?
- Совестливый.

Это уроки, которые дают нам наши дети. Они могут быть лучше. Если они чувствуют какую-то свою неправоту, они могут потом с этим прийти к нам в школу, а если мы чувствуем неправоту – ну как мы найдём этого ребёнка, если он давно ушёл? Поэтому за все свои небрежности прошу прощения у тех, на кого не хватило сил, на кого не хватило терпения. Но за требовательность и строгость не извиняюсь – считаю их необходимыми.

А уроки, которые вы мне даёте, я для себя извлекаю. Расскажу об одном из самых главных уроков, он стал для меня концептуальным. Это был 1984 год. Мы пошли на Городской турслёт. Все должны быть одинаково одеты, чтобы нам поставили высокие баллы. Мы с Волоховым, шестые классы, начинается дождь, и я кричу: «Надели все быстро плащи!» Не потому, что мы будем мокрые, а потому что нам снизят баллы! Дождик накрапывает, а мы уже входим на эту поляну – контрольно-пропускной пункт. И был среди учеников Серёжа Шарапов, я потом учила его сына Дениса.

- Серёжа Шарапов, – говорю, – накинь плащ!

Он достаёт плащ и окутывает голову.

- На рюкзак надень!

Он не слышит. Кричу:

- Шарапов, надень плащ на рюкзак, у тебя всё в рюкзаке!

Он оборачивается и говорит:

- Это у вас всё в рюкзаке. А у меня всё в голове.

Мощнейший образ учительской тупости. Я с тех пор очень боюсь, когда у меня «всё в рюкзаке», и очень хочу, чтобы всё было в голове. Профессиональный идиотизм зашоривает каждого из нас. И я порой люблю выходить под дождик и, укутывая голову, понимать, что у меня тоже всё в голове, а не в рюкзаке. Это был потрясающий урок, спасибо тебе, Серёжа Шарапов. Я помню тебя и люблю твоего сына – Дениса Шарапова, который был не самым лёгким учеником нашей школы, но одним из самых талантливых.

 

А в связи с введением ЕГЭ удаётся ли сохранять в обучении личностный и целостный подход?

Я так много говорила об этом ЕГЭ, в том числе в каких-то передачах на «Эхе Москвы», что повторяться не хочется. Яйца выеденного не стоит. Работаем так же, а результаты приличные. И я убеждена, что с 5 по 11 класс любой предмет, который мы честно преподаем, а дети, сопротивляясь нам в своих детских подростковых ловушках, всё-таки воспринимают, делает их абсолютно конкурентоспособными. Другое дело, что этот ЕГЭ уравнял шансы средних и сильных. Это грустный результат. Хорошо, что наши нормально обучающиеся ребята получают высокие баллы. Обидно, что наши очень яркие по каким-то предметным дисциплинам дети получают такие же баллы, а иногда и хуже. У них ведь уже нет простых ответов на все вопросы, а ЕГЭ не предполагает сложности и неоднозначности. Им трудно. Приходится говорить своим выдающимся филологам, готовя их к экзамену по русскому языку: «В части С не пиши философское эссе, играй на чужом поле по их правилам, но лучше их. Это экзамен, а не аспирантура в Сорбонне. Проще, очевиднее. И забудь то, как сложно и интересно ты пишешь в обыкновенной жизни. Попробуй просто сдать экзамен». 

Сталкиваются ли ваши ученики с проблемой адаптации к тому, что их ждёт в дальнейшей жизни?

Ой, какой интересный и сложный вопрос. Как долго я думаю над этими проблемами! Поймите, если некое учительское сообщество пытается работать, не откликаясь на социальный запрос, а продолжая свои традиционные, глубокие методики, то возникает момент элитарности, который в неокрепших головах может сформироваться в чувство снобизма. Наивные дети, окончившие нашу школу, с удивлением убеждаются, что всюду жизнь. Им казалось, что после нашей гимназии жизни нет. Дети скептичные, выходя в жизнь со снобистской убеждённостью, что они учились в самом лучшем учебном заведении, продолжают оставаться снобами, уже формируя новые сообщества на другой почве, там удовлетворяя свой снобизм. Дети неглубокие, выходя с чувством снобизма, возвращаются, обвиняя в этом нас: «Вы сформировали в нас это чувство! Оказывается, интересно бывает и там, оказывается, интересные люди есть везде». Мы отвечаем: «Мы не формировали в вас снобизм. Мы просто учили вас в некой закрытой системе. Она закрыта, никуда не денешься. Это уже ваше право сравнивать её с тем, что в большой, взрослой жизни. Если вы стали снобами, избавляйтесь от этого». Дети умные, выходя, не были и не будут снобами, а школа в их воспоминаниях останется лучшей. Мы никогда не говорим «Вы учитесь в лучшей школе». Мы не говорим этого, потому что мы сами так не думаем. А если и думаем, то говорить этого всё равно нельзя.

У некоторых бывают тяжелейшие адаптации. У умных детей адаптация легкая и незаметная: «Да ладно, Елена Дмитриевна, всё нормально, там тоже интересно». У наивных: «Трудновато, но постепенно включаемся». У скептиков-снобов: «А, нашёл там себе парочку «умных» на всем курсе. Это два профессора».

 

Подростковый возраст - это ведь не только учеба. Познание жизни, дружба, личные отношения. Обидно, когда талантливый ученик перестает учиться, уходит целиком туда, в какие-то подростковые увлечения... Удается помочь в такой ситуации, удержать в каких-то рамках?

И да, и нет. Отношения с учениками складываются по-разному. Кому-то ты можешь помочь, потому что тебе доверяют. И ты делаешь для этого все и помогаешь. Кому-то помочь не можешь, потому что ты не авторитет или потому что тебе это не близко. Или потому что ты что-то проглядел. Есть и такие истории, когда ребёнок уходит, ты пожимаешь плечами и уже не бросаешься вслед за ним. Педагогических просчётов полным-полно. Есть дети, которые решают свои проблемы сами, и ты понимаешь, что у него проблема, но он справится. Это касается семейной жизни, семейных проблем, семейных драм, несчастий в семье, разводов родителей, ссор с одноклассниками. Когда это глубоко интимная жизнь твоего ребёнка, каждый раз мучительно трудно спросить: «Ну, как там в семье?». Мне это чрезвычайно сложно. Я чаще всего всё знаю, но жду – нужна ли ребенку моя помощь? Или он вырастает, и ты оказываешься молчаливым свидетелем.

Если же это ситуация, когда взрослеющий ребёнок сложен для окружающих детей, предположим, какая-то ранняя порочность, то это мгновенно становится искушением для всего класса. Ранняя попытка курить. Ранний сексуально выраженный интерес, ранний интерес к алкоголю – это болезнь поколения девяностых-нулевых. И здесь ох как сложно отстаивать интересы класса так, чтобы не оскорбить личность, не унизить, не испугать, не отвратить, не рассердить, не спровоцировать на ещё большую раскрутку этих пороков. Иногда я понимаю, что этот ребёнок зря в моем классе учится, что от него эти болезни распространяются по классу. И кто-то другой уже начинает покуривать и распивать, а в поездках вести какую-то слишком свободную жизнь. Помочь может только чувство меры и здравого смысла. Ведь не сейчас, так через год, они все равно выйдут в жизнь, где больше не будет школьной опеки, они же все равно с этим столкнутся! Так пускай они столкнутся с этим сейчас, а я прокомментирую и выражу свое к этому отношение. Пускай этот ребёнок учится, а я найду возможность с ним поговорить. Я его не исправлю, но важно, чтобы в классе тоже понимали: есть и такое, и можно рядом с этим существовать, не ввергаясь в эти искушения. Это всегда очень сложный выбор. Очень трудно понять, как интересы ребенка сочетать с интересами коллектива. Это одна из самых мучительных проблем каждого, кто бывает классным руководителем. И чтобы этих проблем было меньше, нужно дружить с родителями, вовлекать их в жизнь класса. Я в этом плане счастливый человек, удается в каждом выпуске создать родительский пул: мамки (а были и папки) ездят с нами, сочиняют капустники, пишут эссе, страхуют меня, следят за детьми ночью, организовывают праздники, выпивают за школу и ее учителей. Так возникает общность школьной жизни детей и родителей, так родители еще раз заканчивают школу. 

Елена Дмитриевна, на сайте гимназии выложено несколько видеофрагментов с Вашим участием - капустники на Дне Культуры, на Дне Гимназии. Но, как это ни удивительно, наибольшей популярностью пользуется не они, а снятый в 2005 году небольшой, десятиминутный фрагмент Вашего урока литературы. На адрес сайта даже пришло несколько писем от выпускников - «Пожалуйста, продолжите! Выложите! Ещё снимите!» Как Вы это прокомментируете?

Для меня это совершенное откровение, что ролик с моим уроком пользуется каким-то особым вниманием. Во-первых, я не люблю сниматься. Вы обратили внимание, что я почти никогда не играю в учительских спектаклях? Я не выношу себя на сцене, хотя до сих пор приходится вести многие праздники и юбилеи... Но когда ко мне приходят на урок с камерой, я забываю о ней через 2 минуты. Почему это кому-то интересно? Наверное, благодаря той непосредственности, которая сопровождает у ЕД мыслительный процесс. Видно, как она сочиняет на ходу, как говорит эти глупости, как она оговаривается, как остро и эмоционально реагирует. Наверное, есть некая непредсказуемость в позиции того учителя, который стоит у доски, а может взять и сесть за парту, может позволить себе непарламентское выражение, может смешно парировать кого-то, может вступить в человеческую словесную потасовку, пикировку. Неожиданность – это то, что привлекает нас больше всего на экране. В телевизионных ток-шоу самое интересное не то, что придумано заранее, а то, что рождается в процессе общения. Общение – это самое интересное, что бывает на свете! Может быть, поэтому фрагмент урока наиболее интересен тем, кто заходит на сайт. По-другому я объяснить не могу. Не интересом к своей особе, не интересом к содержанию моих уроков, а, пожалуй, непосредственностью, которая мне свойственна. 

А у вас в классах бывают любимчики среди детей? Хорошо это или мешает?

Каждый может стать любимчиком на этом уроке. Если он произнёс какую-то невероятную вещь, недоступную мне и другим. Если он написал так, как не писал раньше, если он сыграл, выйдя из своего дежурного образа, вдруг нашёл интонацию. Если он читает стихи так, что горло сжимает. У нас бывают поэтические зачеты – каждый ребёнок раз в месяц читает любимые стихи, какие захочет. Если он читает их так, как никогда в жизни никто и не читал, он мой любимчик. Подхожу, пожимаю руку, могу кинуть конфетку. Помню, как девочка, шестиклассница Лиза, в этом году прочла стихотворение, которое я не очень люблю, оно такое абсолютно формульное – Заболоцкий «Некрасивая девочка» («А что есть красота и почему её обожествляют люди?»). Но она прочла так, что я заплакала. Она что-то со мной сделала! Это любимчик. Но у каждого любимчика есть такой же шанс потерять моё расположение, если я его застукаю за невыполненной работой, за примитивно небрежно выраженной мыслью. Они потом, когда вырастают, иногда хотят со мной активно общаться. Я никогда не предлагаю своё общение, очень устаю от общения с детьми. И счастлива, что мне уже неважно, любит меня класс или нет. Абсолютную правду сейчас говорю. Поэтому могу быть с ними честной. А когда дети продолжают сами активно общаться, они постепенно становятся моими друзьями. У меня много детей-друзей из разных поколений. Они просто мои друзья. Нет любимчиков. 

А можно Вас попросить пожелать что-нибудь всем Вашим выпускникам?

Выпускники! Я всех вас люблю, хотя с каждым из вас у меня были разные отношения. Что могу пожелать? Только переиначить отцовское наставление Павлуше Чичикову: «Береги книгу, все на свете прошибешь и добудешь книгой. Книга одна не предаст и выручит».

 

 

 

ЛИТЕРАТУРА

Кстати, о книгах. Елена Дмитриевна, какой самый важный школьный предмет?

Ну, конечно, литература. Я бы не могла преподавать предмет, если бы не считала его самым важным. Литература и русский язык – два предмета, во время которых ты учишься слышать и понимать себя, слушать и понимать других. Это то, что в жизни является самым важным навыком: умение общаться с другими и умение разговаривать с собой. Без этого ни математический, ни химический, ни даже исторический миры не нужны. Если ты не слышишь себя и не слушаешь других, то никакие области знаний тебе не помогут и не спасут. Тебе может не быть близко то или иное произведение, но ребенок не должен об этом знать: он сам сделает выбор. Мне почему-то легко построить эффектный урок по не самому любимому автору: ухожу в «штучки», приемы, не боясь оскорбить глубину произведения. А чем любимее вещь, тем строже и проще будет урок. Сначала в классе все важное прочтем, прокомментируем и только потом обобщение, проблемы, тезисы, итоги.

Если важно именно общение, то почему все-таки именно литература? Ведь общаться можно на любую тему.

Так искусство общения и состоит в том, чтобы говорить не о последних покупках, а о творческих вещах. Почему я так люблю творческие зачеты? Когда два пятиклассника говорят не о последней модели телефона, а о том, как лучше сыграть сказку Пушкина, с какой декорацией, нужен ли тут голос от автора или не нужен, это в первую очередь урок общения друг с другом на профессиональную тему. На уроке литературы, обсуждая философские и морально-этические проблемы, ты все равно говоришь с другим про него и про себя, потому что говоришь о своем мнении по поводу того или иного произведения. Говоришь ли ты терминами или бытовым языком, аргументировано или не очень, но ты всё равно вступаешь в общение, ты диалогичен. А если ты никого не слышишь, ты монологичен, и это твоя большая психологическая проблема. Умеешь ли ты спорить? Или ты всегда несёшь заранее вычитанное, выученное, сформулированное знание, а навыки непосредственного общения – умения услышать, понять, аргументировать тебе не даны? Всё это формирует урок русского языка и литературы в значительно большей степени, чем остальные предметы.

Какова роль спецкурсов и факультативов? Есть ли они сейчас?

Конечно, всё это есть и работает в гуманитарных классах. Ещё какие факультативы - попробуй не приди! Особенно если их порой ведут мои выпускники. Конечно, у детей это всё из ушей вываливается, достаёт их. Но в последнем моем выпуске в 2008 году – 11 филологов. Одиннадцать филологов и журналистов в МГУ, РГГУ и ВШЭ! Ещё четверо – иностранные языки. Двое - историки. Абсолютно гуманитарный выпуск во всей своей полноте, пошедший заниматься этими видами деятельности: говорить, писать, переводить, рассказывать. А победитель Всероса по литературе Толик Михайлов пошел на глобальную экономику…

А насколько важна для восприятия ребёнком литературы личность самого учителя литературы?

Учитель литературы – этот тот, кто на уроке открывает мир прозы и поэзии. Кто в пятом классе учит детей читать, читая вслух, спрашивая их об услышанном и убеждать, что то, что они читали дома про себя, и то, что они слышат прочитанным в классе, – это два разных произведения. Учитель литературы берёт пятиклассника и проводит его по миру пушкинских сказок, которые кажутся прочитанными в трехлетнем возрасте. А на уроках литературы открывается тот пушкинский мир и та вселенная, где сверху, «в синем небе, звезды блещут», снизу, «в синем море, волны плещут», а в середине – бочка с необыкновенным младенцем. И эта вселенная захватывает ребёнка, чудо открывается не сказочной, а этической стороной. Я знаю, как просто и глубоко умеет говорить с пятиклассниками Ирина Викторовна Дорожинская, как Наталья Анатольевна Михайловская, преподавая историю искусства, талантливо говорит об этих же вещах, соединяя этическое и эстетическое.

Сознание школьника на моих глазах на протяжении обучения меняется. В старших классах – трижды. После «Героя нашего времени» дети начинают по-другому писать. После романов Достоевского они начинают по-другому мыслить. Наконец, после целого цикла поэзии Блока они начинают по-другому говорить о поэзии.

Я вижу, как в пятом классе учитель литературы везёт ребёнка в первую поездку – Переславль-Залесский, Ярославль, по дороге Александров или Троице-Сергиева Лавра. И мы учимся писать эссе по первым двум-трём дням впечатлений. Вы спросите: почему эссе, а не сочинения? Потому что сочинение всегда на заданную тему и пахнет школьным общепитом. Не хочется в каникулы напоминания об уроках. Эссе – сгусток личных чувств, оно не следует плану, а всегда ассоциативно, наполнено образами, эмоциями, яркими деталями, метафорами. Этот жанр ввел Мишель Монтень, французский мыслитель эпохи Возрождения, написав книгу «Опыты»», по-французски «эссе». Монтень размышлял о том, как преодолеть страх смерти: в своих миниатюрах он задавал вопросы, цитировал древних, описывал свое состояние, прихотливо связывая нити повествования. Сегодня в Европе принято писать эссе в любой области: ты должен писать о личном восприятии. 

Что слышу я в первых эссе? Беспомощность, рекламный ролик, бесконечные ходульные предложения, неспособность сказать о том, что поразило, потому что ребёнок не заметил ничего. Он не услышал ничего – слушал, открыв рот, но не запомнил ничего! Через четверть – следующая поездка. Очередные эссе. Учу обращать внимание на детали. В конце пятого класса три-четыре человека пишут уже удивительно, и остальные, раскрыв рот, слушают. В шестом классе мы совершаем следующие поездки, и дети уже ходят, как в лавке древностей. Я вижу: вот он смотрит на эту яблоню в Ростовском монастыре. Он точно включит её в своё эссе. А этот забрался на крепостную стену и смотрит вдаль. И я понимаю, что это потрясающее озеро под Ростовом войдёт каким-то образом в его эссе. Они учатся видеть детали, искать образы и рассказывать об этом. Сначала только эссе, а с класса седьмого и стихи. В каких только местах мы не читали свои шедевры! У костра, в аэропорту перед взлетом, в камере хранения Московского вокзала в Питере, в тренажерном зале в Греции, под лестницей итальянского отеля, во всех фойе всех гостиниц, в поезде из Соловков: 40 человек в одном купе (проверьте, если не верите!).

Важно, чтобы учитель тоже писал, давая мастер-класс. Хочешь не хочешь, а перед вечерним чтением впечатлений я часа за два начинаю писать, ненавидя этот вид работы. Но почти всегда через час включаюсь в процесс и пишу сама: до седьмого класса прозу, а потом и стихи, причем комментирую, объясняю, почему выбран тот или иной образ. Год назад мы ездили в Новгород, и я, гуляя, набрела на старые бараки, где до сих пор живут люди. В голове возник образ некого смотрителя церквушки Феофана Грека, хранящего сухую штукатурку с фресками этого мастера. Особенно после экскурсии в этот храм запомнилась техника “пробел” (это особый прием иконописного письма, создающий свечение материи). Я не успела закончить стих, но восьмиклассники насели: вы должны тоже прочитать! Я извинилась и пообещала, что напишу после возвращения в Москву и повешу на доске шедевр. И что? В первый же день после каникул математики и биологи потребовали историю в стихах. Пришлось повесить:

Новгородские прогулки

В бараке на улице Славной
Живет новгородский музейщик.
Из старых церковных развалин
Спасает мудреные вещи.

Орехи подсвечником колет,
Хранит соль и сахар в кадилах,
И кошек овсянкою кормит,
Гоняя их с камней могильных.

Он пишет про древнее вече
И юного князя Мстислава,
Куда-то уходит под вечер,
А днем - как ни в чем не бывало.

В трех ведрах – сухие останки
Разрушенной фрески алтарной,
В сарае, закрытые дранкой,
Распятье и крест деревянный.

Он в снах говорит с Феофаном
О Спасе и технике пробел,
О льющемся свете нетварном,
О тех, кто судьбу свою пропил.

Он тихо читает молитву,
Пытаясь за всех заступиться,
Но страшны горящие блики
На угольно-пепельных лицах.

В бараке на улице Славной
Забиты два крайних окошка.
На месте церковных развалин
Посажена кем-то картошка.

Креста нет, распятья, сарая,
Привычной вечерней молитвы,
Но свет Феофанова Рая
И образ музейщика слиты.

И только голодные кошки
Чего-то все ждут у окошка…

Или мы в Греции сочиняем стихи с включением этнографических или мифологических образов, и я пишу:

Видение у подножия Олимпа в древнем городе Дионе


Отравлены Куном мы с самого раннего детства,
И все отшлифованы мифом, как камень дельфийский:
Париса в любовники выберу девичьим сердцем,
В мужья ж не богов – предадут. Пастухов олимпийских.
И стану гречанкой в деревне на склоне Олимпа,
И мужу свяжу жаркий свитер из шерсти козлиной,
И вечером буду смотреть не альбомы с Кокошкой и Климтом,
А в раме окна наблюдать за округлой вершиной…
Горластых гусей назову Полидевк с Полиником,
Козу – Амалфеей, свой дом – неприступной Элладой.
И ложе из трав постелю в винограднике диком,
Под вечер, когда муж пригонит кудрявое стадо.
Подругой мне станет Изида – богиня Египта.
Я к ней проберусь по воде перламутрово-серой.
И вспомнится, как прорастает Осирис убитый
И тянется веткой к вдове, что в неволе у Зевса.
Мы две чужестранки, но мрамор и плоть непохожи:
Я ведь осталась в Олимпе по собственной воле!
Но слезы бегут по моей и по мраморной коже…
Вот что привиделось мне на раскопках в Дионе.

 

Всё, что мы с ними делаем, читаем, пишем, репетируем, о чём смеемся – делает и учитель литературы. Каждая поездка заканчивается капустником, где мы смеёмся над тем, что казалось очень серьёзным, – психологические проблемы и обиды, смеёмся над теми, кто нас обидел или кого мы обидели, все превращая в смех, и наступает примирение. Ребёнок опаздывал к каждому завтраку, каждому ужину, не мог собрать свою сумку, терял вещи в каждой гостинице, а потом становился темой для капустника. И он уже сам хохочет, потому что он герой этого капустника. И он уже не плачет от очередного замечания, а старается об этом помнить, выйти из образа недотёпы. И это тоже делает учитель литературы, который ездит с ними в эти поездки.

 

Списки на лето. Они всегда огромные, потому что это не «список на лето», а список на школьную жизнь – года на два. Они не только их читают, они рассказывают о них полсентября, каждый урок отчитываются. После окончания школы приходят:
– Елена Дмитриевна, что почитать?
- Слушай, нет времени, я тебе скину в почту списочек.

Мне звонят родители детей, окончивших уже школу:
- Елена Дмитриевна, что почитать?
- В смысле?
- Ну, я раньше с Танечкой всё читала, а теперь списки кончились. Что предложите?
- Напишу, посоветую

Это учитель литературы. Это не Елена Дмитриевна, это учитель литературы, у нас так ведут себя все. Это учитель, который закладывает ту самую программу, усложняющую твою жизнь, которая ведь не просто режим дня – с утра съел, выпил, побежал, поработал, покурил, в течение трудовой жизни получил награды, заработал пенсию. В этой жизни есть что-то ещё. Эстетическая составляющая в виде книг, поездок, театров необходима, иначе – депрессия, чувство смыслоутраты. Конечно, если человек воцерковлен, ему это не грозит, но об этом в интервью не скажешь.

 

Вы описали учителя литературы, как вы его видите, в некотором общем, бесполом варианте. Вспоминая ваши слова о мужском человеческом благородстве Завельского, хотел бы узнать, в чем специфика, если учитель литературы женщина? Какие дополнительные возможности это дает?

Наверное, самые лучшие учителя литературы – мужчины. Как повара и парикмахеры. Но судьба в России быть учителем литературы – женщине. Хотя есть легенды! Целые поколения помнят Айзермана, Феликса Раскольникова, Фейна, Камянова, сейчас говорят о Льве Соболеве и Эдуарде Безносове, у нас работал замечательный Самуил Григорьевич Мороз. Знаменитые учителя литературы!

Можно ли оставаться женщиной, будучи учителем? У каждого по-своему. Конечно, есть женские штучки. Конечно, можно улыбнуться и попросить: «Ну прочти это ради меня. Вдруг тебе понравится?» Я помню, как вела урок в польской школе, преподавала русский язык, рассказывала о поэзии Маяковского. Они все слушали, а самая поглощенная моим рассказом польская студентка подходит ко мне после лекции и говорит: «Какая красивая кофта на вас! Я смотрела весь урок, как это красиво!» И я поблагодарила её. Потому что эстетика, в том числе и то, как ты выглядишь, тоже определяет – есть ли к тебе первичное внимание. Это уже потом становится неважно. А момент, когда ты только входишь в жизнь ребёнка, ты должен иметь эстетическую составляющую. Если ты женщина, то женскую, если ты мужчина, то джентльменскую. Должен.

 

Что мешает женщине преподавать литературу? Наверное, излишняя эмоциональность, порой пристрастность. Мужчина по определению аналитичнее, в нем меньше бытового, ему дети с удовольствием простят интеллектуальное превосходство. Женщина-учитель ближе, но с ней хочется соперничать, щелкнуть за небрежность, «показать место». Это у нас в менталитете, и нужно не обижаться, а быть на высоте. Конечно, есть учительницы с материнским инстинктом, пример – Софья Филипповна Либерова, она берет ребенка в 5 классе и пестует его до выпуска, даже если уже не учит. Это врожденный дар, у мужчин это встретишь редко. А я учитель-провокатор, как уже говорила выше. Я провоцирую ленивых, самоуверенных, неглубоких, робких, молчунов, тугодумов, равнодушных. Организую споры, говорю порой глупости и жду реакцию: промолчат или ввяжутся в спор, чтобы выразить свое мнение, найти аргумент, построить монолог. Это для меня главное, и дети уже после первого года чувствуют за моей педагогической «агрессией» интерес к ним, а не к себе. В общем, на уроках мы не молчим.

 

Возвращаясь к упомянутым Вами «спискам литературы». А что бы Вы посоветовали взрослому человеку, выпускнику перечитать из школьной программы?

Я восхищена тем, что выпускники почти все перечитывают Толстого и Достоевского. Радуюсь, что в школе Достоевский обычно идёт хорошо, а директор каждый раз меня ругает: незачем детям столько Достоевского читать, они ничего в нем не поймут! Не соглашусь никогда: дети обычно заболевают им, это мой любимый автор. Главные его романы (а мы обычно читаем пять романов) в кого-то не помещаются, но у них остается почтительное отношение, кто-то проглатывает и болеет этим, кто-то не читает, честно признаётся, что нет времени, потом прочитывает. Конечно, я ориентируюсь на тех, кто со мной говорит об этом с благодарностью. Кому-то это наверняка поперёк горла. Кому-то и Набоков поперёк горла, так я их достаю им в 7 классе, когда мы почти каждый урок пишем изложения по его роману «Другие берега». Но они перечитывают, и это очень приятно. Недавно Лиза Паремузова призналась, что перечитала опять Достоевского, а сейчас взялась за Толстого, хотя она и тогда в школе их читала. Но уже на другом уровне – и это правильно. Я сама Пушкина стала понимать только через 15 лет его преподавания. Это самое большое для меня откровение! Что я делала с «Капитанской дочкой» первые 15 лет, и что в итоге мне открылось за последние лет десять – это два разных автора и два разных произведения.

К вопросу о перечитывании. Умный человек не читает, а перечитывает. Начните с романа Лермонтова лет в 25, к Пушкину вернитесь лет в 30, Гоголь может быть или первой школьной любовью, или останется Атлантидой, Салтыков-Щедрин – самостоятельное счастье, после него современная сатира покажется жалкой и глуповатой, Бунина и Чехова всю жизнь держать рядом с ночным столиком, о Толстом и Достоевском уже говорила. Не верю, что можно перечитывать «Мастера и Маргариту» и «Тихий Дон» – гениально, но одноразово. Извините.

Что читать сегодня? Вот что понравилось мне за последнее время в журнале “Иностранная литература” (я его лет 30 выписываю). В нем публикуются произведения, получившие различные литературные премии, они мгновенно переводятся нашими лучшими переводчикам. Рекомендую авторов и любые их произведения:

Англичане Джон Фаулз, Аллен Беннет, Дональд Рейнфилд («Жизнь Антона Чехова»).
Американцы Филипп Рот, Пол Теру, Пол Остер.
Сербы Милорад Павич, Горан Петрович.
Итальянец Алессандро Барикко.
Чех Михал Вивег.
Поляк Анджей Стасюк (особенно рассказы!).
Испанец Перес де Реверто (сквозь захватывающие сюжеты проступает любая эпоха).
Южноафриканец Дж. Кутзее. «Бесчестие».
Турок Орхан Памук и иранец Муххамед-Казем Мазинани («Последний падишах»)
Готфрид Бенн (немецкий экспрессионизм) и гениальный русско-австро-румыно-французский Пауль Целан.

А вот что из русской современной прозы:
1. Дмитрий Быков. «Борис Пастернак».
2. Андрей Волос. «Победитель».
3. Алексей Иванов. «Географ глобус пропил»; «Золото бунта», «Сердце Пармы», «Блуда и МУДО».
4. Майя Кучерская. «Дочки-матери».
5. Захар Прилепин. «Санькя».
6. Павел Басинский. «Лев Толстой: бегство из рая».
7. Лилиана Лунгина. «Подстрочник».
9. Людмила Улицкая. «Зеленый шатер».
10. Фрида Вигдорова. «Воспоминания».

А если стихи любимые вас попросить прочитать?

Вспоминаются пушкинские «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы»:

Мне не спится, нет огня,
Всюду сон и мрак докучный …

 Я люблю, когда в стихах любое неэстетичное, мрачное и бессмысленное явление благодаря ритму и звуку обретает гармонию и смысл, становясь шедевром. Когда Пушкин и его лирический герой обращаются: «Жизни мышья беготня, что тревожишь ты меня», то есть признаются, что жизнь прошла зря, но в этих медитативных стихах тема отсутствия смысла жизни приобретает ритм и звук – так и рождается смысл жизни! «Болящий дух врачует песнопенье»...

Люблю многие стихи Мандельштама и Иосифа Бродского, открыла для себя Готфрида Бемма и Пауля Целана. Много чего ещё есть на свете, что вызывает у меня физическое наслаждение, когда я произношу некоторые строчки прозы или поэзии. Но самые любимые строчки - это «Баллада» Владислава Фелициановича Ходасевича:

Сижу, освещаемый сверху,
Я в комнате круглой моей.
Смотрю в штукатурное небо
На солнце в шестнадцать свечей.

Кругом — освещенные тоже,
И стулья, и стол, и кровать.
Сижу — и в смущеньи не знаю,
Куда бы мне руки девать.

Морозные белые пальмы
На стеклах беззвучно цветут.
Часы с металлическим шумом
В жилетном кармане идут.

О, косная, нищая скудость
Безвыходной жизни моей!
Кому мне поведать, как жалко
Себя и всех этих вещей?

И я начинаю качаться,
Колени обнявши свои,
И вдруг начинаю стихами
С собой говорить в забытьи.

Бессвязные, страстные речи!
Нельзя в них понять ничего,
Но звуки правдивее смысла
И слово сильнее всего.

И музыка, музыка, музыка
Вплетается в пенье мое,
И узкое, узкое, узкое
Пронзает меня лезвиё.

Литература и нужна для того, чтобы уметь понимать, что ты не в плену комнатки с лампочкой, а ты вслед за пушкинским «Узником» способен ощутить себя вне темницы. «Пора, брат, пора, туда, где за тучей белеет гора».

Для меня любимые стихи – те, которые выводят меня за эти пределы.

 

 


ВИДЕОЗАПИСИ    

Фрагменты интервью

 

Фрагмент урока Елены Дмитриевны (2004 год)

 

"Серебряный век" (1990 год)
/по этой ссылке начало с точной минуты/

 

"Дамы, приятные во всех отношениях" (Из капустника 2009 года)
/по этой ссылке начало с точной минуты/

 

Пародия 1992 года (в роли ЕД Катя Самохвалова)

 

Пародия 1997 года (в роли ЕД Андрей Смирнов)

 

Пародия 2004 года (в роли ЕД Марина Запунная)

 

Пародия 2011 года (в роли ЕД Павел Довбня)

 

 

"Высшая форма существования" (Разбор ТЗ 7 класса. 2017 год.)

 


Интервью записано в августе 2010 г., 
           опубликовано в марте 2014 г.

Расспрашивал - Николай (отец Савва) Марков (XXII) 
                            и  Сергей Павловский (XX)
Расшифровывала - Аня Ампар (XXX)



Поздравления для Елены Дмитриевны

www.1543.ru