Лучший роман Булгакова
- Лучший роман Булгакова – «Белая гвардия».
Эти слова Елены Дмитриевны звучат у меня в голове. И я уверена, что она говорила их, говорила, иначе почему столько лет во мне жило недоумение – как же так? Неужели?
Конечно, когда тебе лет 14, и ты впервые открываешь «Мастера и Маргариту», то сложно выдохнуть. Кажется, летишь над этой Москвой, над тем, что каждый день тянется и тянется, и не захватывает совсем, летишь, невидима и свободна, невидима и свободна. А тут – лучший роман – «Белая гвардия»?
У меня была книга «Романы», три романа Булгакова. Грязновато-белый том, довольно объемный, который родители привезли мне в летний лагерь труда и отдыха. Труда там хватало, но и в минуты отдыха надо было что-то делать. Чей-то О.Генри был прочитан, перечитывать не хотелось, пришлось просить родителей привезти. «Мастер» к тому времени был изучен, «Театральный роман» мне, человеку, совершенно оторванному от театральных реалий, показался странным набором событий, чужих и непонятных. «Белая гвардия» оставила не впечатление, а память. Мне не понравилось, а запомнилось. «Невидима и свободна» было не из той реальности. Слишком там было холодно, страшно, жестоко.
Именно этот роман мы проходили по литературе. И было ощущение, что не хочется, давайте «Мастера», давайте то, что загадочно и тянет, а не то, что тянется, давайте поговорим о том, что интересно… А приходилось пробиваться сквозь этот снег, с которым до сих пор ассоциируется у меня роман. Сквозь снег и боль.
Помню, мы учили наизусть отрывок. Прозу трудно учить, все это, наверное, знают, но я тогда поймала себя на ощущении, что булгаковский напев хочется знать так, чтобы ни в одном слове, ни в одной ноте этой удивительно музыкальной прозы не соврать, не ошибиться. «Когда-то в этом капоре Елена ездила в театр вечером, когда от рук и меха и губ пахло духами, а лицо было тонко и нежно напудрено, и из коробки капора глядела Елена, как Лиза глядит из «Пиковой Дамы». Но капор обветшал, быстро и странно, в один последний год, и сборки осеклись и потускнели, и потерлись ленты». Мне казалось, что ничего красивее этих слов нет – «тонко и нежно напудрено», тонко и нежно. Это была как другая плоскость по сравнению с «невидима и свободна». Тонко и нежно проникал этот роман не в сердце, а пока что в сознание. Это так страшно, это так безысходно, это так прекрасно. Но пока что до «лучший роман Булгакова» было еще далеко.
А потом было выпускное сочинение «Тема гражданской войны в произведениях Булгакова, Бабеля, Фадеева». И после ставших уже хрестоматийными «Онегина» и «Героя нашего времени» тогда, в 1992 году, казалось, что уже не было сомнения – выбирать надо ее. Потому что тот ужас, когда разрушается все, что давало основу для жизни, все это было прочувствованно, понято, пережито, был сильнее всякой загадки. Как? Не знаю. Созвучия с той жизнью были, потому что тоже рушилось, не оставляя основы, все под ногами, но так страшно не было никогда.
Мне казалось тогда, что мы читали этот роман слишком долго для обычной школьной программы. Он слишком многоголосный для того, чтобы слушать одну партию. Он слишком тороплив, чтобы и нам торопиться, читая его. Иногда казалось, что страницы захлебывались от разговора, и терялась нить повествования. Но ткань романа от этого становилась лишь прочнее.
Лучший роман Булгакова? Мистика все еще манила, но снег, снег, который охватывал, окутывал, морочил меня на протяжении всей «Белой гвардии», победил. После первого появления Мышлаевского так и казалось, что главное – отогреть, отодрать от тела этот лед, страх, ужас и ненависть. Тема Гражданской войны? Не знаю. Не уверена. Что-то вырастало из этого романа еще, что-то, что было больше любой темы, любой войны.
Кажется, Елена Дмитриевна говорила нам об этом… О том, что по этому роману должен быть в школе спектакль. Не на нашем веку, не в нашем поколении, потому что у нас был «Сирано де Бержерак». Но когда Елена Дмитриевна сказала мне, что да, ставит, и предложила присоединиться, я не удивилась. Хотя писать стихи к такому спектаклю было страшновато. Это надо было прожить.
Правда, завидно тоже было. Немного. Понятно было, что на сцене пройдет большая жизнь, что история случится, потому что те ребята, кто в 97 году оказались вовлечены в эту метель, в этот круговорот, они открывали дверь в особый мир. Входили в круг, который становился все теснее, когда окрест все пронизывало холодом. Его принес на своих обледеневших плечах Мышлаевский. И оттаял около печных изразцов, буквально оттаял. В 97 году, не таком страшном, но таком же сумбурном, прожить это было легче, чем было бы сейчас.
Писать те стихи было странно и страшновато. Писать их было очень… ответственно? Не то слово. С той поры «Белая гвардия» уже стал для меня лучшим романом Булгакова, лучшим несомненно. Музыка его завораживала, музыка звучала в нем так притягательно, так объемно, что слова почти не приходилось искать.
Сейчас я смотрю запись… Какие все мы (они? Те, кто были на сцене? Или те, кто были в зале тоже?)… какие все мы дети. Пониманием, стремлением понять, искренностью. Смотреть ту «Белую гвардию» можно было только с сердцем, которое открыто к происходящему, готово сопереживать и сочувствовать. Ведь те, кто были на сцене, пытались жить ту жизнь, которой никогда не знали. Постичь и передать страх и ужас, который, и, Слава Богу, ни один из нас не проходил. Но все мы были охвачены гениальным ритмом снежного бурана самого лучшего романа Булгакова.
Как хорошо я знала эту сцену! Как хорошо знала ширмы, стоявшие на ней. На одной из них висела шаль Елены Дмитриевны, черная шаль, связанная крючком. Не было ничего ее уютнее. Сколько раз на уроках я думала, самодельная она или нет? Наверное, самодельная. И было в ней что-то настолько родное, что говорило: «Вот дом». Здесь, где эта шаль. Закрылся занавес, исчез уютный свет, и мы оказались на киевской улице, где страх, боль и неизбежность. Пока мы в «доме», надежда еще есть.
Из школьного театра вырастаешь. Сначала в нем играют твои одноклассники, твои знакомые, твои учителя. И это смешно, порой щемит, иногда до слез. Потом ты уходишь из школы, и вот на сцене уже школьники, которых ты, вроде бы, знаешь… Потом те, кого ты и не знал, и смотреть уже не так интересно. Порой странно. Порой скучновато. А потом твои собственные дети идут в школу, и становится интересно опять. Потому что, как ни крути, этот мир не отпускает… На «Саардамском плотнике» осталась к концу романа всего одна надпись. Но осталась же.
Елена Минушкина
1 января 2015 г.
Спектакль "БЕЛАЯ ГВАРДИЯ" 1997 года
видеозапись, фотографии, афиша
вернуться в раздел "Незабытое"
