УЧИТЕЛЬСКИЙ ТЕАТР «СМУТНОГО ВРЕМЕНИ»

 

Тем, кто видел, тем, кто помнит,
и, особенно, тем, кто участвовал,
посвящается

 

 

Мне трудно объяснить, что именно подвигло меня на написание этих заметок. Хочется думать, что не возраст (не подходящий, вроде бы, для того, чтобы браться за мемуары), и не ощущение, что пора подводить итоги. Скорее всего, желание хоть на пару часов возродить изумительную атмосферу творчества и серьезного дуракаваляния, в которой происходили все описанные ниже события. Стремление еще раз сказать спасибо тем, с кем вместе творил и валял дурака. И, разумеется, вызвать чувство (по возможности, хорошей) зависти у тех, кто этого периода не застал.

Сразу хочу сказать: написанное ниже ни в коем разе не исчерпывает темы театральной деятельности учителей в это время; я пишу только о том, в чем сам участвовал.

 

КАК ВСЕ НАЧИНАЛОСЬ. 

Времена (или, как любит выражаться Городницкий, «поры») за окнами школы действительно стояли смутные. Финансовая реформа и отпуск на волю цен, два путча, инфляция в сотни процентов (иногда – в месяц), продолжающийся отъезд (помнится мрачное пророчество о грядущем переименовании школы в «Шереметьево-3»), поиски приработка и российско-украинская граница, пересекаемая на пути в крымский поход. Видимо, наше безудержное веселье было еще и ответной реакцией здоровых организмов на весь этот театр абсурда («If the skies fall we shall catch larks»). Лично мне хотелось сказать «А вот вам!», хоть и не уверен сейчас, кому именно.

В 1989, когда я появился в 43-й тогда еще школе, традиции учительского капустника там уже были обширными и прочными. Полутора месяцев я еще не проработал, а мы уже изображали на посиделках по случаю Дня учителя что-то разудалое по мотивам «Белого солнца пустыни» с С.М.Шугаревым в роли Сухова. Помню, что завидовал более опытным (Волжиной, Волохову, Кацве и иже с ними), часа за полтора сварганившим нечто очень смешное, на фоне чего наши гарем, Шугарев и чайник заведомо проигрывали. 

 

     

Учительский капустник. 1991 год

 

 

Не знаю, кого можно считать автором идеи переноса учительского капустника на общешкольную сцену. В моем представлении, это была Елена Дмитриевна Волжина, чьи совершенно фантастические энергия и талант буквально выдавили на школьный экран (заодно породив новый для школьных действ жанр немого кино) первую серию «Юркиной квартиры» (при рождении она называлась как-то по-другому, а это название появилось через год, вместе со 2-й серией). Снято было к празднику культуры «Серебряного века» (начало 1990-го) в тогдашней учительской (22 каб.) на волне дикого энтузиазма за одно воскресенье. Зажиточный дом начала века. Муж-рогоносец (Л.А.Кацва) якобы в отъезде. Неверная жена (Е.Д.) и первый любовник (А.В., т.е. слуга ваш покорный). Пролетариат в исполнении дворника Энгельса Марксовича (В.В.Кулагин) и его жены (Е.В.Эткина). Любовница мужа (Аня Лукащук, тогда одиннадцатиклассница). Снимал все это бестрепетный Сергей Михайлович Ш. на любительскую кинокамеру, он же всё это проявлял и монтировал. Показывали во время праздника (сеансов пять, по-моему) в кабинете музыки под тапера (если не ошибаюсь, Митя Алексадров). После этого фильма я впервые понял, что такое успех.

Через год День культуры продолжили 1920-е гг. Вошедшая во вкус Е.Д. подвигла нас на съемки второй серии. Коммуналка, в которой по-прежнему проживает бывший владелец (Ю.В.Завельский), мечтающий о падении режима вместе с антисоветски настроенным Интеллигентом «из бывших» (Л.А.Кацва). Также в квартире имеются: Комсомолка (красная косынка, томик классиков, портрет Маркса – Е.В.Эткина), у которой роман с Полуинтеллигентом-декадентом-алкоголиком (халат, бриолин, синяки под глазами, папироса – А.В.Кузнецов), который в перерывах охмуряет светскую львицу НЭПовского разлива (вуаль, вечернее платье, папироса же – Е.Д.Волжина). На кухне рубит шашкой капусту Красный Командир – А.Ю.Волохов. Он же выпивает с Пролетарием (В.В.Кулагин) и его многодетной женой (О.Е.Потапова с муляжом грудного младенца на руках). В Хозяина влюблена Старая Дева также «из бывших» (учитель ИЗО Т.В.Виноградская). В финале практически все убиваются или самоубиваются, и квартира достается победившему пролетариату. Одновременно неистощимая на выдумки Е.Д. поставила из Маяковского сцену революционного балета, гвоздем которого явилось появление на сцене Волохова и Кацвы в трико, а Шугарева и Кулагина – в пачках. Сказать, что зал выл и ревел – ничего не сказать. Все-таки в капустнике текст зачастую имеет подчиненное значение.

Елене же Дмитриевне, насколько я могу судить, принадлежит приоритет в постановке литературного капустника – «Принцессы Турандот» по мотивам К.Гоцци (то ли конец 1991-го, то ли начало 1992). В роли Калафа впервые заблистал на школьной сцене А.А.Ермаков.

 

 

МОЙ АВТОРСКО-РЕЖИССЕРСКИЙ ДЕБЮТ, или «ГОРЕ ОТ УМА». 

Осенью 1992 года я оказался во МХАТе на премьере ефремовского «Горя от ума». К сожалению, спектакль не получился; кроме Олега Табакова – Фамусова и Ии Саввиной – Хлестовой, а также декораций Бориса Мессерера смотреть было особенно не на что, и я просто слушал изумительный грибоедовский текст. Ощущение его «капустности» настолько захватило меня, что я бросился писать тотчас же по приходе домой. Этот «первенец» родился поразительно легко, всего за два дня, без черновиков, сразу на машинку (теперь, при перечитывании, многочисленные огрехи текста, конечно, видны). Я писал Фамусова, и слышал голос Юрия Владимировича, Скалозуб говорил с интонацией и любимыми словечками Александра Юльевича. Я не собирался следовать многочисленным сюжетным линиям и конфликтам пьесы Грибоедова – весь капустник (шел он минут 30) состоял из сцены «бала» - педсовета, на котором поднимались проблемы, обсуждавшиеся в то время учителями – поездка по обмену в США, второй язык, надбавки за классное руководство и т.п. (школа как раз находилась в процессе трансформации в гимназию). Вся сценография была предельно простой – учителя сидели за столом, время от времени кто-то выходил и входил, вот и все приемы. Декорации тоже как таковой не было. 

Работалось легко, и сделано всё было репетиции в три, если не в две. Обстановка позволяла разложить бумаги на столе, и большинство актеров этим пользовались. Уже не помню, по какому поводу мы выступали; кажется, это был первый День гимназии. Первые несколько минут в зале стояла тишина, и реплики падали в пустоту. Лизанька (Е.И.Тероганова) подметает пол в своем классе – не смеются. Появляется Софья (Е.В.Эткина) – смешок на фразе «Счастливые полов не подметают», и опять тихо. Напряжение росло. Как черт из табакерки появляется Антон Антоныч Загорецкий (В.М.Виленский) – ноль эмоций. Мы нервничаем за кулисами. Пора всем выходить на сцену – вышли. Фрондер Чацкий (А.А.Ермаков) принципиально садится отдельно. И вот появляется Ю.В.

Фамусов (указывая на горящие лампы) Я выключил бы лишние светила…

И вот тут зал проняло – Ю.В. аккурат об эту пору боролся за экономию, и школа с ехидством за всем этим наблюдала. Смех, оживление; каждая реплика после этого воспринималась сочувственно.

… Пора, начнем. Все в сборе? Репетилов?

Загорецкий Дежурит в вестибюле час-другой.

Фамусов Где Гейдман?

Загорецкий Охромел одной ногой. (Было, было!)

Фамусов Где Шугарев?

Загорецкий В имении в Подольске. (Он действительно в то время жил в Подольске)

Фамусов Кацва?

Загорецкий Давно ушел в поход на Кольский… (Л.А. тогда был главным школьным туристом)

Тут вступает Скалозуб – А.Ю. с фирменной байкой про поход («Я помню, как-то раз в одном походе…»), и зал уже веселится вовсю. До финальной фразы Ю.В. «Ах, Боже мой, что станут говорить в соседней тридцать первой школе» мы доехали очень лихо, а сама она вызвала бурю восторга. В принципе, спектакль «проехал» на трех незаурядных актерах – Завельском, Волохове и Ермакове, а остальные (плюс к упомянутым - О.И.Теплова (Хлестова), В.В.Кулагин (Репетилов) и я (Молчалин) им подыгрывали. Получилось хорошо и славно, обсуждалось в школе несколько дней, автор возгордился и отправился писать следующий, более весомый труд.

 

 

КАК НЕ НАДО ДЕЛАТЬ, или «ГАМЛЕТ»

Нет бы мне развить достигнутый успех, оставшись на принципах «Горя от ума» - минимализме сценографии и простоте шуток. Но нет, взыграло ретивое. «Каждый актер мечтает сыграть Гамлета, каждый режиссер мечтает поставить Гамлета». От себя добавлю, что каждый драматург, видимо, мечтает его написать. Я как раз тогда увлекался Шекспиром, а многострадального «Гамлета» даже начал переводить. Ну как тут было не вывалить все свои актерско-режиссерско-авторские комплексы на ставшую уже родной сцену!

Замысел был монументален. Все (ей-Богу! не было, по-моему, лишь Розенкранца с Гильденстерном) сюжетные линии бессмертной пьесы нашли отражение в капустнике. Король (подразумевался, естественно, директор) отравлен коварным Клавдием (Виленским, тогда еще не завучем) посредством несвежего обеда в столовой (злободневнейшая на тот момент шутка). Верная Гертруда (Л.Д., разумеется) переметнулась к победителю. Полоний (Волохов) и сын его Лаэрт (Ермаков) решают собственные проблемы. Офелия (Эткина) переполнена любовью и методикой. Словом, никому нет дела. Юному Гамлету (сам себе не напишешь, никто тебе не напишет) является тень Короля (Л.А.Остерман, подошедший, как говорят криминалисты, «по ряду признаков словесного портрета») и посвящает его в тайну. Гамлет имитирует сумасшествие, ставит разоблачительный спектакль (мои тогдашние ученики А.Поспелов и И.Владимирский, только что отыгравшие Моцарта и Сальери в спектакле «Мой черный человек», разыгрывали отравление Моцарта котлетой: «Вот яд, последний дар моей столовой»), убивает Полония (А.Ю. был ужас как натуралистичен), доводит Офелию до ручки (сцена в лаборантской) и дерется на швабрах с вернувшимся из похода Лаэртом. В конце концов, появляется «новый русский» Фортинбрас (А.Репьев, выпускник 1991 г.) и покупает всю школу с потрохами. 

Спектакль игрался в современных костюмах (еще не было «Гамлета» Питера Штайна, но я вдохновлялся Таганкой) и был чудовищно тяжеловесен. Он шел более часа. В нем было около двадцати (!) действующих лиц. Текст был вызывающе серьезен, и отдельные удачные шутки (сцена с черепом медведя: «Бедняга Юрик!») в нем тонули, как в болоте. Проблемы начались еще на стадии репетиций. К первой текст знал один Ермаков (это вообще его фирменный стиль – знать текст). К предпоследней – Ермаков, Эткина и Виленский. С остальными было сложнее. Больше всего – с Волоховым. Прекрасному эксцентрику А.Ю. в солидной, тягомотной роли Полония играть было решительно нечего, и это его угнетало почти так же, как обилие текста. Он мучился и страдал. Я орал на него, как резаный (это притом, что у нас больше двадцати лет разницы в возрасте! по сей день стыдно). Я прикрепил к нему его дочь-студентку, и она мне по телефону докладывала. За два дня до премьеры она доложила: «Почти доучили первый акт», и я впал в прострацию. Другие актеры тоже открывались с неожиданной стороны. Помню своё оцепенение, когда репетиции на третьей я вдруг понял, что Лев Абрамович работает над Призраком (строк двадцать текста, не больше), по меньшей мере, как Станиславский над своим Вершининым. Он искал интонации и выстраивал мизансцены. Он оттачивал жесты. Он продумывал костюм. Наконец, он начал следить за Завельским. Эткина не позволяла заменить значившийся по тексту амперметр более сценичным вольтметром. Собрать даже на генеральную всю труппу было делом практически нереальным. В довершение всего, играли мы в конце какого-то очень длинного вечера (кажется, это был итоговый концерт фестиваля «Вечные темы, вечные образы мировой культуры»), и переполненный зал был откровенно утомлен.

В принципе, это не было провалом. Некоторые актерские работы явно удались. Чудо как хороши были уборщицы («могильщики») в исполнении О.Е.Потаповой и Е.И.Терогановой. Очень убедительной вышла Гертруда. Лев Абрамович был драматичен и убийственно серьезен. Александр Юльевич превзошел в деле приближения актерского текста к авторскому самого себя, и общие контуры произносимого не расходились с написанным. Но в целом капустник, как говорится, не пошел, и окончательно отбил у меня охоту подходить к таким веселым вещам серьезно, с претензией на глубину и профессионализм. 

 

 

СТАВИТЬ НАДО НЕЛЮБИМОЕ, или «РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТА»

Вообще-то, после «Гамлета» я взял некоторую паузу, раздумывая над общей идеей «Мертвых душ». «Мертвые души» воплощаться в тексте категорически отказывались. Кроме того, наметился известный кризис жанра, вызванный полной отработанностью стандартных школьных шуток. Зритель был пресыщен вечными темами «Волохов и девушки», «Волохов и кефир» и «Волохов во гневе». Нужен был капустник легкий, дурашливый и ни к чему не обязывающий. Причудливый мой взгляд обратился к одной из самых трагических пьес мировой классики – «Ромео и Джульетте».
Пожалуй, это единственная трагедия Шекспира, которую я не люблю по сей день. Но после неуспеха столь любимого и вымученного буквально «Гамлета», замахиваться на любимых «Макбета» (а какая О.Е.Потапова могла бы быть леди Макбет!), «Короля Лира» (даже страшно представить, какой жуткий подтекст со свойственной юности жестокостью я мог бы написать в этой пьесе для Завельского!) или Ричарда III (Ермакова? Волохова? Виленского?), я физически не мог. Удивительно, но работалось над «Ромео» (неделя, не больше) легко и свободно.

Наш конфликт проистекал не из вражды семей Монтекки и Капулетти. Напротив, в версии конца 1993 (кажется, опять День гимназии) они были связаны определенными узами: Монтекки (А.Ю.Волохов) ухаживал за леди Капулетти (Е.В.Эткина), а в начале последнего акта вообще наступало полное примирение. Дело было в том, что наш Ромео оказывался неисправимым «ботаником» ( первая фраза пьесы – Меркуцио: «Ромео, ты – «ботаник»!»), и не желал обращать внимания на назойливые ухаживания Джульетты (М.А.Кукина). Подруги Джульетты (И.Е.Мишарина в роли Луизы и Е.И.Тероганова в роли Катарины ), и друзья Ромео – туповатый Тибальд (В.М.Виленский) и ехидный Меркуцио (я), при поддержке леди Монтекки (Л.Д.Гуткина) и Капулетти (Ю.В.Завельский) всячески пытались подтолкнуть его к ухаживанию за Джульеттой. Хор (Л.А.Остерман, завернувшийся по образцу античных хоров в простыню) разъяснял непонятливым зрителям, свидетелями чего они являются. В финале наш герой все-таки вырывался и «выбирал свободу»:

Ромео …Джульетта, извини, иной удел

Себе избрал я; что ж, я так хотел!

Роль Ромео писалась для Андрея Анатольевича Ермакова. Для меня было большим ударом то, что Андрей Анатольевич по каким-то причинам не захотел или не смог играть. Ромео в капустнике был написан под его манеру и темперамент, и с его отказом, казалось, все рухнуло. Но, к счастью, за роль взялся Сергей Михайлович Шугарев. Его игра стала для меня самым настоящим откровением. 

Огромный, неторопливый и неэмоциональный внешне Шугарев превратился в неуклюжего, одолеваемого комплексами подростка. Ни о какой режиссерской правке не могло быть и речи. Встала совершенно неожиданная для меня задача – наш актерский ансамбль с прекрасной комической актрисой М.А.Кукиной во главе должен был соответствовать игре Шугарева, до этого (каюсь!) воспринимавшегося мной персонажем даже не второго – третьего! – плана. Его Ромео – туповатый увалень-переросток, зацикленный на учебе – останется для меня на всю жизнь сильнейшим впечатлением школьной сцены. 

Странно, но, за исключением вышесказанного, я почти не помню премьеры. Не помню декораций и костюмов. Этот капустник стоил мне так мало душевных сил, что, сыгранный дважды (второй раз на сцене театра-студии МХАТ), он не остался в памяти. Он был успешен легкостью текста и игры, нейтральностью шуток, благодарной реакцией аудитории – и канул почти бесследно.

 

 

УЙТИ НА ПОДЪЕМЕ, или «МЕРТВЫЕ ДУШИ»

Эта пьеса «зрела» во мне около года, а написана была в три дня. Если в «Горе от ума» путеводной звездой стал для меня грибоедовский стих, то в самом несценичном произведении русской классической литературы – гоголевская портретная галерея. Не то, чтобы я хотел сказать, что каждый из нас по-своему Чичиков, но…

Школа уже стала гимназией. Учителя начали более-менее прилично зарабатывать благодаря гимназическим ставкам за классное руководство, надбавкам и научно-методической работе. Все это нами осваивалось, делилось, и было темой разговоров. Выбрав эту, казалось, абсолютно гибельную с точки зрения зрителей - школьников и выпускников - тему, я неожиданно попал в точку. Проценты надбавок никого не волновали (хвала Всевышнему!). Но портреты, портреты… 

Жуликоватый учитель Чичиков (В.М.Виленский в спортивных майке и шортах) хочет получать, не работая. Он собирается создать существующий лишь на бумаге, фиктивный класс, стать в нем классным руководителем, и получать за это деньги. Он начинает обход людей, от которых эта афера зависит: Манилова (В.В.Кулагин – костюм, галстук, елейная улыбка и вычурные словеса), Ноздрева (А.Ю., а то кто же! с ним зять его Мижуев – М.Кренгель), Собакевича (Шугарев в картузе, сапогах и поддевке – его лучшая, на мой взгляд, эпизодическая роль на школьной сцене), Коробочки (бесподобная игра Л.Д.; отдельных теплых слов заслуживает сцена параллельного немого ухаживания кучера Селифана (А.Н.Квашенко) за служанкой Коробочки (М.А.Кукина). «Дуэты» перемежаются появлениями Автора (Автора играл автор в костюме Гоголя), Дам – Просто прекрасной и Прекрасной во всех отношениях (И.Е.Мишарина и Е.В.Эткина). Все в итоге соглашаются, и наконец – финал-апофоез: появляется Плюшкин (Ю.В.), сопровождаемый Марфой (О.И.Теплова, на тот момент - завуч). К фразе Плюшкина (обводит широким жестом зал): «И вообще все здесь моё!» зрители уже катались в проходе. После этой фразы аплодисменты продолжались несколько минут. А впереди был еще монолог Гоголя: «Двойка, лебедь-двойка! Кто тебя выдумал? Знать у бойкого народа могла ты только родиться…». Вообще, почти после каждой фразы финальной сцены мы должны были пережидать аплодисменты.

Это был самый успешный «капустник» из тех, которые мне случилось написать и поставить. Слагаемыми успеха, по моему мнению, были в данном случае: гениальная гоголевская литературная основа, блестящая актерская игра (выражаясь современным языком, все без исключения актеры поймали «драйв») и неизменная благожелательность нашей зрительской аудитории, благодарно реагирующей на каждый мало-мальски смешной момент. 

 

 

В СТОЛ, В СТОЛ !.. или «НА ДНЕ»

Я стал «матер и мастит» (т.е. достиг такого состояния, когда просто необходимо создать «в стол» нечто не вполне благонамеренное), и, в довершение всего, ушел из школы на относительно вольные хлеба. Заряд творческой бодрости, полученные в описанные годы продолжал требовать выхода, и я взялся за текст, который (это было изначально понятно) и не мог претендовать на то, чтобы стать чем-то большим. Настроение в связи с уходом у меня было самое мрачное, и сам собой всплыл сюжет великой пьесы Горького.

Обитателей горьковской ночлежки привела туда жизнь. Наших героев формально свела вечером в школе комическая случайность – Хозяин (он не появляется на сцене, но все понимают, о ком это) отправился из школы в театр и машинально запер школу снаружи (охраны тогда еще не было, а запирать было уже надо). Группа учителей боится вылезать через окна (школа поставлена «на охрану»), да и просто в конечном итоге рада представившейся возможности посидеть-пообщаться. Они пикируются, выясняют отношения, ищут еду и рассуждают о своей невеселой жизни. Некоторые повороты сюжета явно не прошли бы учительскую самоцензуру: Актер (А.В.) был заметно пьян, между Лукой (Шугарев) и Наташей (Тероганова) существовали «отношения», обсуждаемые темы практически все не подходили для широкого просмотра (рождался жанр «капустника не для всех»). Сходство между актерами и их персонажами было минимальным (наиболее жизненными получались А.Ю. – Барон, В.В.Кулагин – Пепел и, пожалуй, И.Е.Мишарина – Василиса). В.М.Виленский в жизни наполовину не так саркастичен, как написанный для него Сатин, между Е.И.Терогановой и С.М.Шугаревым даже в школьных слухах ничего никогда не было, кроме дружеской симпатии, да и аз многогрешный старается на рабочем месте соблюдать известные правила. 

Этот капустник я писал семь лет, иногда добавляя одну реплику в месяц. Как я сейчас понимаю, подобно герою Стругацких (Феликс Сорокин, «Хромая судьба») я просто боялся его заканчивать – закончишь, и что дальше?

Главная (и по сей день дорогая мне) мысль этого текста – нам здесь бывает трудно, нам здесь бывает плохо и тоскливо, но мы понимаем – это наш дом, и мы в нем находимся не потому, что нас кто-то запер (читай – загнали сюда жизненные обстоятельства), а потому, что это – жизненный выбор.

Не исключено, что сейчас это можно было бы поставить. В конце концов, стандарты несколько изменились (зал на 30-летии внимал байке Е.Д. про запредельное количество водки, взятой в поход выпускниками, без малейшего намека на культурный шок – я специально следил за Ю.В.). Но мне почему-то хочется, чтобы этот текст так и остался текстом. Несмотря на все его несовершенства, он мне дорог именно таким. «Сатин. Лучшие роли – несыгранные».


 

 


А.В.Кузнецов,  Москва, сентябрь 2005 – январь 2006

 


 

УЧИТЕЛЬСКИЕ КАПУСТНИКИ

Горе От Ума
Гамлет  (фото)
Ромео и Джульетта  (фото)
Мертвые Души  (фото)
На Дне

        

Статья в школьной газете "Данко" о спектакле "Дракон"

 


 

 

 

 


 

вернуться в раздел "Незабытое"

Школьный Театр

 вернуться на главную страницу